О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков - страница 3

Следы этого двойственного чувства, некоего соревновательного преклонения, стремления во что бы то ни стало доказать, что «мы не хуже», можно обнаружить и в трудах Цицерона. Более того, само его обращение к философии не в последнюю очередь было продиктовано желанием создать римскую «мудрость», равновеликую греческой, а самому встать в один ряд с теми же Платоном и Аристотелем. Он многократно говорит о том, что философия пришла в Рим из Греции и из греческих сочинений его современники могут черпать суждения о самых сложных предметах (ср. подобное рассуждение в начале трактата «О пределах блага и зла»), но в то же время он «всегда был убежден в том, что во всем наши были получше греков — в том ли, чем сами решили заниматься, или в том, что от греков почерпнули, но улучшали всякий раз, когда считали нужным посвятить этому свои усилия» («Тускуланские беседы» I 1). Стоит римлянам углубиться в ту или иную материю, они способны возвыситься над своими предшественниками — эта уверенность Цицерона сквозит и в его риторических (так, по сути весь «Брут» призван превознести римское красноречие в сравнении с греческим; характерен сам переход от греческой «предыстории» к описанию становления римской риторики: «Ну хватит о греках; пожалуй, и уже сказанное отнюдь не было обязательным» — «Брут» 52), и тем более в политических и философских сочинениях[12].

В известной мере и подход Цицерона к философии ориентирован на придание этому роду мыслительной деятельности подлинно римского «колорита». Считая, вслед за Платоном и Аристотелем, философию «царицей наук» (недаром он именовал ее «источником и прародительницей всех достойных искусств» — «Об ораторе» I 1, ср. «матерь всех искусств» — «Тускуланские беседы» I 64), Цицерон находит для этого не абстрактно-рациональное, но вполне прагматическое объяснение. Философия выше других научных занятий, ибо призвана не просто объяснить мир и человеческое существо, но научить правильному поведению и «правильной жизни», «поскольку суть и порядок всех искусств, относящихся к верному ведению жизни, основан на стремлении к мудрости, кое и называется философией» («Тускуланские беседы» I 1). Такой подход был, действительно, в принципе свойствен латинскому варианту греческой «мудрости»; римляне искали в философии некие практические — социальные, политические, духовные — рецепты. Так, чуть ли не главным пафосом стихотворного изложения доктрины Эпикура Лукрецием становится желание избавить римлянина от страха смерти; в свою очередь Цицерон схожим образом вслед за теоретическим разбором такого феномена, как, например, дружба, посвящает практически половину соответствующего трактата советам по поводу того, как должны вести себя в дружбе «добропорядочные» (boni) и прочие граждане («О дружбе» 62—100). Сам замысел трактата «О дивинации» направлен на отделение традиционной ритуально-религиозной практики от того, что Цицерон считает ложными суевериями; и разделение это необходимо прежде всего потому, что гадание широко распространено в «государственных и частных делах» (I 3). Иными словами, любой философский предмет важен в силу своей практической (и прежде всего социально-государственной) приложимости: не случайно в своем «Государстве» Цицерон ссылается на пример легендарных семи мудрецов Греции, которые «постоянно находились в гуще государственных дел», в качестве доказательства того, что философия неотделима от государственной практики (I 12). Именно этим и определяется превознесение Цицероном философии, этим продиктованы и его предпочтения среди философов древности. Недаром он не раз с великим почтением говорит о Платоне — в частности, потому, что, по мнению Цицерона, платоновский Сократ «первым отозвал философию с небес и поместил в городах, и ввел в собственный дом, заставив размышлять о жизни и о нравах и делах добрых и дурных» («Тускуланские беседы» V 10).

Влияние Платона прослеживается и в столь любимой Цицероном форме философского диалога, и в многочисленных конкретных перекличках, вплоть до названий некоторых трудов[13]