О смелых и отважных - страница 15
Потом Глебка, точно сквозь туманную дымку, увидел, Кик поредела толпа, — мешочники бросились по вагонам. Распалась и куча тел, сгрудившихся вокруг отца. Только верзила, как клещ, продолжал висеть на нем, уцепившись сзади за кожаную куртку. Нож валялся под ногами, и верзиле нечем было ударить. Глеб-старший закинул руку за спину, ухватил верзилу за шиворот, подбросил на спине и швырнул через голову на платформу.
И это видел Глебка, но не мог двинуться с места. А когда руки отца подхватили его и понесли куда-то, в глазах совсем потемнело. Глебка потерял сознание.
А дальше было вот что. Поезд медленно двигался вперед. Глеб-старший побежал с сыном на руках к концу платформы. Здесь он столкнулся с бойцами, спешившими на помощь. Продотрядовцы на ходу влезли в теплушки и уложили Глебку на мешки. Кто-то сильно, подул ему в нос. Он открыл глаза и спросил слабым голосом:
— Едем?
— Едем! — ответил Василий и ободряюще подмигнул здоровым глазом.
В ПУТИ
Задняя теплушка была до потолка забита продовольствием. На закрытых дверях висел небольшой замок. Его приладил Митрич, сняв со своего фанерного сундучка. В передней теплушке ехал почти весь отряд. Мешки с хлебом высились слева и справа, а посередине, у дверей, было оставлено свободное место для бойцов. В средней теплушке, кроме продовольствия, находилась маленькая печурка-буржуйка и два кашевара — Митрич а еще один рабочий, помоложе.
Как только станция Уречье осталась позади, Митрич вытащил из ящика весы, развязал мешок с пшенкой и, приказав своему помощнику растапливать печку, начал отвешивать обычную порцию крупы.
— А вода? Где мы ее возьмем? — спросил кашевар.
— Кхэ! — с достоинством кашлянул Митрич. — С кем едешь? Возьми в углу!
В углу теплушки стоял большой оцинкованный бидон, в каких перевозят керосин. Кашевар подозрительно понюхал его, а Митрич насмешливо шевельнул щетинкой усов. В бидоне была чистейшая вода — без запаха и привкуса.
На буржуйке установили артельный котел. Засыпав в него крупу, Митрич достал несколько караваев хлеба и принялся отвешивать четырнадцать порций. Он не торопился — терпеливо ждал, когда клювики весов перестанут качаться. Если равновесие не устанавливалось и один клювик был выше другого хотя бы на миллиметр, Митрич снова брал нож и уменьшал или увеличивал порцию.
Второй кашевар долго наблюдал за ним, помешивая в котле оструганной палкой.
— Митрич! Твой отец случаем не был золотых дел мастером?
— Плевал я на твое золото! — огрызнулся Митрич. — Слышал, что комиссар сказал? Дороже золота!… Жизнь везем!… Как одну лишнюю пайку сжевал, — знай, что с куском хлеба чью-то жизнь проглотил! И не человек ты с того часа, а людоед!
Кашевар не ожидал такого поворота и смутился.
— Ну уж!… Сразу и людоед!
— Сразу! — отрубил Митрич и, сбившись со счета, прикрикнул: — Помолчи, говорун!
Ему пришлось снова считать порции. Первые куски он пересчитал молча, а последние вслух:
— Двенадцать… тринадцать… Еще одну надо!
Митрич отрезал от каравая ломоть хлеба, положил его на весы. Кусок явно перетягивал гирю. Митрия взялся за нож.
— Последняя? — спросил кашевар.
— Четырнадцатая! — ответил Митрия.
— Ну и оставь ее Глебке! Пусть ему будет с походом… За смекалку! Не ударь он в колокол, — сидеть бы ним на той станции!
— Отстань! — крикнул Митрич.
Усы у него заходили ходуном. В сердцах он отхватил от ломтя слишком большой кусок, и теперь порция была меньше нормы.
— Тебя бы наркомом по продовольствию сделать! — съехидничал кашевар. — Скряга ты старая! Ребенку пожалел!…
Митрич хотел выругаться, но поперхнулся от обиды, закашлялся, задел локтем весы. Тарелка с гирей полетела на пол. Он поднял и то и другое, спрятал весы в ящик и, присоединив только что отрезанный довесок к ломтю, положил оба куска хлеба отдельно — на край ящика. Так четырнадцатая порция и осталась с походом.
Прошло не меньше десяти минут, прежде чем рассерженный Митрич открыл рот и сказал:
— Он мал, не понимает. На нем грех не повиснет! А ты…
— Вот на меня и повесь грех этот! — закончил за него кашевар. — С радостью приму! Я хоть увидел, что осталась еще в тебе кой-какая душа!