О волшебных историях (примечания)

Я говорю о развитии, которое эти понятия претерпели до широкого распространения интереса к фольклору других стран. Такое английское слово, как «elf», с давних пор испытывало влияние французского (из которого заимствованы слова fay и faerie, fairy); но позднее, когда слова fairy и elf стали употребляться в переводах, на их значение повлияла атмосфера немецких, скандинавских и кельтских сказок.

Причем их влияние не ограничивается Англией. По–видимому, немецкие слова Elf, Elfe взяты из «Сна в летнюю ночь» . переводе Виланда (1764).

Эдмунд Спенсер (1652 — 1599) — английский поэт, автор ллегорической поэмы «Королева фей». — Прим. переводчика.

Это остается в силе, даже если эльфы — лишь творение человеческого сознания, если они «истинны» лишь как определенное отражение представлений человека об Истине.

См. Примечания.

Если не считать особенно удачных случаев или некоторых деталей. Вообще говоря, легче распутать одну нить (происшествие, имя, мотив), чем проследить историю создания картины, сплетенной из множества нитей. Ибо в готовой картине проявляется новое качество: она — гораздо больше простой суммы нитей; исходя только из значений ее составляющих объяснить ее целиком невозможно. Здесь–то и заключается слабость, изначально присущая аналитическому (или «научному») методу: пользуясь им, можно много узнать об отдельно взятых элементах сказки, но мало или вообще ничего — о том, как они воздействуют на всю эту историю в целом.

Это подтверждается тщательным и прочувствованным изучением «примитивных» народов, то есть народов, которые, как и их предки, исповедуют язычество и, как мы выражаемся, «нецивилизованны». При беглом взгляде на их фольклор вам откроются лишь самые примитивные мифы, при более тщательном анализе вы обнаружите космогонические мифы, но лишь терпение и понимание души народа откроет вам его философию и религию — то, чему он действительно поклоняется. Причем далеко не всегда предметом поклонения являются «боги»; или отношение к ним может меняться, часто в зависимости от индивидуального характера божества.

А не надо бы — или уж скрывать всю сказку, пока желудки у них не станут покрепче.

Что касается сказок и прочей «детской литературы», то здесь действовал еще один фактор. Богатые семьи нанимали женщин для присмотра за детьми, и эти няньки порой бывали знакомы с грубоватыми народными сказками, которые «богатенькие» давно позабыли, и рассказывали их своим подопечным. Этот источник давно уже высох — по крайней мере, в Англии, — но когда–то он имел весьма большое значение. Но опять–таки нет никаких доказательств, что больше всего подходили для восприятия вымирающего «няниного фольклора» именно дети. Нянькам с тем же или еще бо́льшим успехом можно было поручить выбор картин и мебели,

Это дело рук Лэнга и его помощников. Большая часть сказок, входящих в сборники, в своем первозданном (или самом старом на сегодняшний день) виде вовсе не предназначена для детей.

Впрочем, гораздо чаще они меня спрашивали: «А он был добрый? Или злой?» Стало быть, им прежде всего хотелось расставить по своим местам Добро и Зло. Ибо вопрос справедливости одинаково важен и для истории, и для Волшебной Страны.

Естественно, именно это дети часто имеют в виду, спрашивая: «Это правда?» Они хотят сказать: «Вот здорово! А сейчас такое бывает? А ко мне в спальню дракон не прилетит?» И ответить следует: «Сейчас в Англии никаких драконов уже нет. Это точно», — именно это дети и хотят услышать.

То есть вызывало бы «вторичную веру» и повелевало ею.

В некоторых сновидениях фантазия, впрочем, принимает участие, но это случаи исключительные. Все–таки фантазия — вид разумной (а не иррациональной) деятельности.

Далее он добавляет: «Викторианские „доспехи“ — сюртук и цилиндр — несомненно, отражали нечто существенное для культуры XIX века, а потому распространились вместе с этой культурой по всему свету, чего раньше не происходило ни с одной модой на одежду. Может быть, наши потомки признают за этим облачением некую мрачную „ассирийскую“ красоту, увидят в нем подходящий символ безжалостного и великого века. Но, как бы то ни было, в этом костюме нет обычной, обязательной для всякой одежды красоты, потому что, как и культура, породившая его, он не был связан ни с жизнью природы, ни с человеческим естеством».

Точнее, в группе сказок на эту тему.

Это неустойчивое равновесие характерно для Лэнга. На первый взгляд, его сказка написана в традициях сказки Текке–рея «Кольцо и роза» и галантных французских contes с сатирическим уклоном, то есть произведений, которые по своей природе поверхностны, даже легкомысленны, и не обладают (в соответствии с авторским замыслом) особой серьезностью. Но под поверхностным слоем скрыт более глубокий замысел Лэнга–романтика.

Такие сказки Лэнг называл «народными» или «традиционными» и ставил значительно выше других.

Потому что не все его составляющие могут выглядеть «правдивыми». Вдохновение нечасто бывает столь сильным и продолжительным, чтобы пронизывать все произведение в целом. Как правило, многое в произведении воспринимается именно как «выдумка».

Искусство здесь заключено в самом сюжете, а не в манере изложения, потому что сюжет создан не евангелистами.