О возвышенном - страница 9

8. Насколько лучше этих стихов о битве богов те, в которых бог изображен непорочным, великим и непобедимым, как, например, в стихах о Посидоне, уже неоднократно использованных многими авторами до меня[10]:

9. Точно так же и иудейский законодатель, человек необычный, до глубины души проникся сознанием могущества божества и перед всеми раскрыл это могущество, написав в начале своей книги о законах[11]: «Сказал бог». – А что сказал он? – «Да будет свет!» И он возник. «Да будет земля!» И она возникла.

10. Надеюсь, что ты не сочтешь меня надоедливым, друг мой, если я приведу еще одно место из Гомера, где он говорит о человеческой жизни. Мне хочется показать особую манеру поэта самому переноситься в обстановку величественной героики. Неожиданный туман и беспросветная ночь прерывают сражение, тогда-то раздается полный отчаяния крик Аякса:

В этом крике подлинный пафос Аякса; ведь не о своей жизни просит герой, такая просьба была бы для него чересчур низкой, но Аякс, потеряв в наступившем мраке возможность проявить свое благородное мужество, раздражен этой внезапной передышкой в сражении и просит, чтобы скорее засиял свет, при котором он сумеет достойно встретить смерть, даже если его противником окажется сам Зевс.

11. Тут уж сам Гомер, уподобляясь попутному ветру, сливается в одном дыхании с воинами. Сам он становится

12. Но в «Одиссее», которую тоже по многим причинам нельзя забывать, обнаруживается, что в старости, на закате своего великого гения, поэт предпочитает повествование. То, что «Одиссея» младше «Илиады»[14], подтверждается всевозможными фактами: даже воспоминания о троянских страданиях внесены в «Одиссею» в форме далеких отголосков Троянской войны, герои «Одиссеи» оплакивают свои несчастья и вспоминают о них как уже о давно минувших событиях. Дело обстоит только так: «Одиссея» является заключением «Илиады».

13. По той же самой причине, как я думаю, «Илиада», созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а «Одиссея», почти полностью повествовательная, так типична для старости. В «Одиссее» Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в «Одиссее» наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного.

14. Однако, говоря об этом, не забыл я ни бурь в Одиссее, ни событий в пещере циклопа[16], ни всего остального в том же роде. Но речь идет о старости, пусть даже о старости самого Гомера. И во всех лучших местах «Одиссеи» сказка все же неизбежно одолевает правду.

Я позволил себе это отступление, чтобы показать, как самый великий поэт на закате своих дней с легкостью поддается многословной болтливости. Вспомним, например, рассказы о мехах, о героях, обращенных Киркой в свиней и названных у Зоила плачущими поросятами[17], о Зевсе, которого, подобно птенцу, кормили голубки[18], об Одиссее, целых десять дней голодавшем во время кораблекрушения[19], или, наконец, все небылицы при убийстве женихов