Об обращении с людьми - страница 11

Если темперамент и слабость или (если можно так ска­зать) чувствительность сострадательного сердца, если страсть к любви и дружеству, склонность угождать другим и возбуждать симпатические чувствования, - часто были при­чиною неосторожных моих поступков, иногда заставляли мейя пренебрегать внушениями осмотрительного рассудка, то верно не слабоумие, не недальновидность, не незнание человечества, но потребность любить и быть любимым и сильное стремление к добру затрудняли исполнение моих намерений и часто совращали меня с пути истины.

Впрочем, мало, может быть, найдется таких людей, ко­торые бы в столь короткое время находились в столь раз­личных и важных связях с людьми всякого звания, какие я имел в течении двадцати только лет. Мало, может быть, найдется таких людей, которые бы при врожденных, воспи­танием усовершенствованных дарованиях, имели склон­ность замечать и предостерегать других от опасностей, коих они, впрочем, сами избежать не могли. Но теперешняя уединенная жизнь моя не происходит от ненависти к людям или от какой-либо застенчивости. - Я имею важнейшие к тому причины; но распространяться о них здесь значило бы слишком много говорить о самом себе. В заключение сего введения намерен я привести только некоторые, мною учи­ненные опыты.

В самой молодости, почти в самом детстве вступил я в большой свет и явился уже на придворной сцене. Темпера­мент я имел живой, беспокойный, стремительный; нрав пылкий.- Семена различных страстей таились в моем серд­це. Я был несколько избалован первоначальным воспитани­ем. Внимание, слишком рано на меня обращенное, побуждало меня требовать лишнего уважения от людей. Возросши в свободном Государстве, где лесть и притворство, - сии пресмыкающиеся твари, - вовсе не находят себе при­станища, я, конечно, не был приготовлен к той гибкости, которая была бы необходима для успехов в Государстве де­спотическом, между людьми вовсе мне неизвестными. Тео­ретическое познание истинной мудрости не токмо редко имеет желанный успех, но иногда сопряжено бывает с неко­торою опасностью. - Собственным опытам предоставлено было лучшее мое образование. Сии уроки для того, кто уме­ет ими воспользоваться, - суть самые надежнейшие.

Я теперь еще помню то маловажное происшествие, кото­рое сделало меня на долгое время осторожным.

Однажды в ... на Итальянской опере сидел я в Герцог­ской ложе. Я приехал ранее придворной свиты потому, что в тот день не был во дворце, а отобедал дома. Людей собра­лось еще мало. Во всем первом ярусе сидел один Губерна­тор, Граф Н..., почтенный старик, который, увидев меня одного, подошел от скуки ко мне и начал разговаривать.

Он, по-видимому, доволен был тем, что я ему говорил о различных и мне несколько известных предметах. Старик все становился ласковее и снисходительнее. Это столько по­казалось мне лестным, что я в своих разговорах мало-по­малу простер напоследок вольность даже до дерзости, и, наконец, оказал в словах какую-то грубую неосторожность. Граф, бросив на меня значительный взгляд и не выслушав меня, возвратился в свою ложу. - Я почувствовал всю силу сего безмолвного выговора; но это лекарство не надолго ме­ня исцелило. Пылкость моя часто бывала причиною боль­ших погрешностей.

Я всегда почти поступал безрассудно; иногда более, а иногда менее. То приходил очень рано, то очень поздно. От сего происходили бесконечные противоположности в моих поступках, и я почти во всяком случае не достигал предпо-

лагаемой мною цели, ибо никогда не следовал одинаковому плану. Сначала был я слишком беспечен, опрометчив, весь­ма неосторожен и чрез то самое вредил самому себе; потом решился сделаться утонченным царедворцем. Поведение мое показалось многим слишком ухищренным, и лучшие люди перестали мне доверять. Я стал слишком гибок, и чрез то лишился внешнего уважения и внутреннего достоинства; сделался непостоянным и потерял уважение. Огорченный самим собою и другими, решился я, наконец, все оставить и сделаться странным. - Это возбудило внимание. Многие на­чали искать моего знакомства с таким рвением, с каким обыкновенно гоняются за странностями. Но чрез сие самое вновь пробудилась во мне любовь к обществу. Я опять воз­вратился на прежний путь, и вдруг исчез мрачный круг про­веденный около меня отвращением моим от света. Настал другой для меня период. Я смеялся, и часто с некоторою ос­тротою, над дурачествами людей; начали меня страшиться, но никто не любил. Это огорчало меня до крайности. Чтобы переменить о себе мнение людей, я старался выказывать се­бя с безвредной стороны; раскрывал ласковое, дружелюб­ное, к оскорблениям вовсе неспособное сердце. Следствием сего было, что всякий, кто имел еще причину на меня доса­довать или принимал на свой счет насмешки мои, начал на­до мною шутить, видя, что намерение мое вовсе не простиралось до оскорбления других. Или когда сатириче­ский мой нрав оживлен был одобрением некоторых забав­ных собеседников, и я осмеивал какие-либо глупости, в то время забавники со мною смеялись; но умные пожимали только плечами и стали ко мне весьма холодны. Чтобы по­казать, сколь мало я способен ко вреду других, я оставил свою язвительность, извинял все и всех, и теперь иные со­чли меня простаком, а другие лицемером. Если я искал об­ращения с самыми лучшими и просвещенными людьми, то тщетно ожидал покровительства от глупца, держащего в ру­ках своих кормило; если же обращался с пустыми людьми, то считали меня в одном с ними классе. Люди самые необра­зованные и состояния низкого, употребляли меня во зло, когда я коротко с ними знакомился; знатные сделались мои­ми врагами, коль скоро оскорбляли мое тщеславие. Я за­ставлял глупца слишком чувствовать перевес свой и был гоним; то я был слишком скромен, и меня оставляли без внимания. То я соображался с нравами людей, с тоном каж­дого малозначащего общества, куда имел вход, и чрез то те­рял золотое время, лишаясь уважения благоразумных и собственного удовольствия; то сделался я слишком прост, и там, где бы мог и должен был блистать, по недоверчивости к самому себе принужден был скрывать свои достоинства. Иногда являлся в общества весьма редко, и меня считали гордым или застенчивым; иногда являлся везде и потому сделался слишком обыкновенным. Первые лета моей юно­сти я исключительно вверял себя всякому, кто только назы­вал меня своим другом и показывал некоторое ко мне расположение, и за то часто бесстыднейшим образом бывал обманут и обольщен в сладчайших ожиданиях. Потом я сам сделался другом всякому; готов был каждому оказывать свои услуги, и за то никто ко мне не был предан душевно, ибо никто не мог быть доволен сердцем, на столь мельчай­шие части раздробленным. Если я ожидал слишком много, то бывал обманываем. Если обращался с людьми без всякого доверия к их честности, то не получал из того никакого удо­вольствия и ни в чем не принимал участия. Никогда я не мог скрывать слабой своей стороны с тем тщанием, как бы надлежало. Таким-то образом провел я те лета, в которые, как обыкновенно говорят, можно составить свое счастье. Теперь, когда я уже узнал людей; когда опытность открыла мне глаза, сделала меня осторожным и может быть научила искусству влиять на других людей; теперь, говорю я, уже слишком поздно было бы употреблять мне сию науку. Я не имею уже той гибкости, да и не намерен напрасно терять оставшегося мне времени. Та малость, которой мог бы я те­перь, находясь при конце жизни, сим путем достигнуть, не в состоянии наградить употребленного на нее труда и на­пряжения. Отжилому старику, коего основания подтверж­дены многолетними опытами, столь же неприлично быть гибким, как и вертопрахом. Поздно, говорю, мне теперь на­чинать следовать начертанному мною плану; но не поздно еще показывать путь, по которому надлежит идти неопыт­ному юношеству. - Итак, приступим к делу!