Об ораторе - страница 7

, — после изгнания царей разве не видим мы в Риме обилие мысли и отсутствие слов? (38) Да если бы мне пришла охота воспользоваться примерами как нашего государства, так и других, то, право, я легко мог бы показать, что люди наиболее красноречивые приносили государствам больше вреда, чем пользы. Об остальных я говорить не буду, но самые красноречивые люди, которых мне приходилось слышать, — за исключением вас двоих, Красс, — были, по моему мнению, Тиберий и Гай Семпронии. Отец их[42], человек благоразумный и почтенный, но совсем не красноречивый, немало сделал для благополучия государства, особенно во время своего цензорства, когда он перевел отпущенников в городские трибы[43], и сделал это не старательной многоречивостью, а только силой воли и твердым словом; и хоть мы и теперь едва держим власть в своих руках, но кабы не он, мы бы давно уж совсем ее потеряли. А вот его речистые сыновья, и природой и наукой подготовленные для витийства, застали государство в том цветущем состоянии, в которое его привели находчивость их отца и оружие деда[44], и сами разорили его вконец[45] красноречием, этим, по твоим словам, превосходным орудием управления. 10. (39) Ну, а старинные законы и обычаи предков? А гадания[46], которыми к великой пользе государству мы оба заведуем, как я, так и ты[47], Красс? А священные действия и обряды? А постановления гражданского права, знание которых давным–давно живет в нашем собственном семействе безо всяких заслуг в деле красноречия? Разве ораторы все это изобрели? Разве они все это знают или вообще хоть занимались этим? (40) Мне, по крайней мере, очень памятны и Сервий Гальба[48], человек божественного красноречия, и Марк Эмилий Порцина[49], и сам Гай Карбон[50], которого ты разгромил в своей юности и который законов не знал вовсе, обычаи предков знал еле–еле, а гражданское право[51] — в лучшем случае, посредственно; и если исключить тебя, Красс, так как ты изучил у меня гражданское право, хотя больше по собственному усердию, чем по какому–нибудь непременному требованию ораторского искусства, то и нынешнее поколение до такой степени незнакомо с правом, что подчас бывает стыдно.

(41) Ну, а что сказать о конце твоей речи, в которой ты, словно решая тяжбу, предоставлял оратору право рассуждать обо всем на свете со всею возможною полнотою? Право, не будь мы здесь в твоем царстве, я тотчас же принял бы меры и помог бы многим вчинить против тебя иск посредством ли интердикта, путем ли наложения рук[52], — и все за то, что ты так необузданно вторгся в чужие владения. (42) Прежде всего с тобой завели бы тяжбу все пифагорейцы и демокритовцы, да и прочие физики заявили бы свои права, всё народ с речью красивой и веской, и нельзя было бы тебе выиграть против них спора о залоге[53]. Кроме того, стали бы напирать на тебя толпы философов[54], начиная с их родоначальника и главы, Сократа, и уличать тебя в том, что ты не имеешь никакого понятия ни о добре, ни о зле, ни о движениях души, ни о людских нравах, ни о смысле жизни, что ты ровно ничего не исследовал и ничего не знаешь. А после этого общего натиска, начали бы против тебя отдельные тяжбы все философские школы: (43) набросилась бы на тебя Академия[55], заставляя тебя отрицать собственные слова; запутали бы тебя мои стоики в силки своих препирательств и вопросов; а перипатетики стали бы доказывать, что только к ним следует обращаться даже за теми подспорьями и украшениями речи, которые ты считаешь бесспорной собственностью ораторов, и стали бы показывать, что Аристотель с Феофрастом писали об этом не только лучше, но и гораздо больше, чем всевозможные учителя красноречия. (44) Я уже не говорю о математиках, грамматиках, музыкантах, с науками которых ваше красноречие не состоит ни в малейшей связи. Поэтому я полагаю, Красс, что не следует брать на себя такие громадные и многосложные обязательства. Достаточно и того, что ты и в самом деле можешь исполнить; достаточно, что в судах то дело, которое защищаешь ты, кажется справедливее и предпочтительнее, что на сходках и при подаче мнений