Обагренная Русь - страница 72

— Дык за дело тебя Лука-то, — пробормотал Егорка.

— За како тако дело, а? — вскрикнул Прокоп и схватил Егорку за грудки. — За како дело?..

Поперхнулся Егорка, побелел, слова застряли у него в горле.

— Вот стукну тебя — это за дело, — тряхнул его Прокоп, да так, что у чада лязгнули зубы. — Куды судить-рядить меня взялся? Животину ему жаль, а человека ни за что ни про что наказуют, так человека ему не жаль.

Повернул он к себе Егорку спиной, поддал коленкой под мягкое место — покатился малец в сугроб, воткнулся головою в снег по самые плечи, задрыгал ногами.

Подбоченясь, хохотал Прокоп:

— Гляди-ко, крест кладет по-писаному. Ай да Егорка! А и то: с поклону голова не заболит. Выползай покуда — в монастыре ишшо свидимся.

И пустился наутек, потому как заметил приближающегося от ворот детинца Луку.

— Батюшки, — сказал, подходя к торчащему в сугробе Егорке, дьякон, — уж не Прокоповы ли что забавы? Как шел я, кажись, его издалека видел.

Вытянул Егорка голову из снега — поморгал, с удивлением уставился на Луку.

— Кто же это тебя, малец, так ловко пристроил? — покачал головой Лука.

Да не таков был Егорка, чтобы товарищей своих выдавать, отвечал смиренно и со смущением:

— Поскользнулся я, вот и угодил в сугроб…

Ясное дело, не поверил ему Лука, но пытать мальца не стал — пожалел его:

— Хошь, пойдем ко мне, нынче Соломонида пирогов испекла?

— Ну, — вытряхивая снег из ушей, обрадовался Егорка. Непривычно ласковый дьякон насторожил его, однако и расплывшаяся было по лицу улыбка мигом растаяла. — А не врешь?

— Я завсегда правду говорю, — нахмурился Лука. — Дьяконица-то моя тебя заутре поминала.

Пошли к Луке. Сбив с обуви снег на порожке, вошли в избу. Егорка снял шапку, перекрестился на образа, сказал степенно, как взрослый:

— Здрава будь, тетка Соломонида.

— А, Егорка к нам в гости, — отходя от печи с железным противнем в руках, ласково отвечала дьяконица. — Давно не захаживал, раздевайся, садись к столу.

От противня, от распластанного на нем румяного пирога исходил ароматный запах грибов.

Чинно сели на лавки, Лука разрезал пирог, кашлянул и загадочно поглядел на жену.

— Чего тебе? — проворчала Соломонида.

— Медку бы нито…

— Ишшо чего, мальца-то спаивать.

— Мальцу квасу подай.

Соломонида поворчала, но перечить мужу не решилась — только и всего, что, выходя, громко хлопнула дверью. Лука ухмыльнулся. Скоро жена вернулась с двумя жбанами: в одном был мед, в другом — квас.

Никогда прежде не видел Егорка подвыпившего дьякона. И вот, сидя напротив него, дивился безмерно.

На глазах преображался Лука. После первой чары стал он смурным и безулыбчивым, после второй и третьей взялся попрекать Соломониду: и пироги не допеклись, и мед горьковат, и в избе не прибрано, а когда в жбане меду оставалось на донышке, вдруг встал из-за стола, приосанился и запел — да так, что хоть уши затыкай: громче не певал он и в соборе.

Но что больше всего испугало и удивило Егорку — песни Луки, те самые бесовские и богомерзкие песни, которые еще совсем недавно сам дьякон подвергал поруганию.

Со страхом глядел Егорка в широко разевающийся рот Луки: и где это только, в какой неводомой пучине, рождается нечеловеческий, грому подобный рык?!

Замахала руками Соломонида, кинулась прочь из избы, а у Егорки поползли по спине мурашки. Боясь шелохнуться, сидел он, скособочившись, на лавке и, словно завороженный, глядел на Луку.

Глаза дьякона помутнели, на шее вздулись жилы, хилое тело его напрягалось и дрожало. Казалось, тесно Луке в его тщедушной оболочке; казалось, еще немного — и голос разорвет ее и ринется, освобожденный, и не выдержат трухлявые стены избы, и все рассыплется в прах…

Вбежала в избу Соломонида, заверещала, вцепилась дьякону в плечи — и оборвался голос.

— Аль ошалел, оглашенный! — кричала вне себя дьяконица. — Сызнова за старое — выдь-ко, погляди: собрал народ возле плетня всем на посрамление!..

И снова, еще пуще прежнего, испугал Егорку внезапно преобразившийся лик Луки: жилы на его шее опали, с глаз словно сдернули пелену — стали они ясными и злыми.

Оттолкнул от себя дьякон Соломониду, как был, в одной рубахе и холодных штанах, ринулся за дверь — с улицы донеслась брань и истошные крики.