Обратная сторона войны - страница 49

Но, несмотря на кажущуюся курьезность подобных ранений, на галантный стиль переписки прошлых времен, нельзя забывать о той невыносимой боли, которую причиняли раны на всех войнах, будь то пуля, осколок, стрела или обычный камень, выпущенный из пращи.

Боли, способной помутить разум, способной толкнуть на все, лишь бы немедленно избавиться от нее.

Это цитата из мемуаров маршала В.И. Чуйкова, бывшего в тот момент командармом легендарной 62-й. У командарма много дел, он случайно оказался рядом, и ему некогда было отвлекаться на придавленного бревном офицера. И тем не менее этот случай врезался в его память.

Значит, нечеловеческий вопль стеганул по ушам привыкшего ко всем ужасам войны командарма, отпечатался в его сознании импульсом адских страданий. Краем глаза он увидел возящихся людей, из центра которых и доносились эти мольбы.

Но я не закончил цитаты Чуйкова.

«И все это происходит под непрерывным обстрелом артиллерии и бомбежкой авиации!»

Значит, спасительный шок все не наступает и боль такова, что преодолевает страх перед смертью от бомбы или снаряда. И люди, пытающиеся помочь своему товарищу, завороженные его жуткими мольбами, тоже забывают о бомбах и снарядах, о врагах, о войне. Заклинают офицера потерпеть, роют грунт, пытаются приподнять проклятое бревно, подсунуть под него черенки лопат…

Все, как во время производственной травмы, но… под непрерывным обстрелом и бомбежкой!

Сам Чуйков был неоднократно ранен ещё в годы Гражданской войны, и он знал, что такое боль при ранении.

«Но не только доктора, даже санинструктора у нас тут не оказалось. Френч и брюки были в крови, которая сочилась через рукав. Вскоре подошел мой бывший адъютант Иван Назаркин, решившийся сделать перевязку. Но когда с меня хотели снять френч, я взвыл от боли. Тогда Назаркин, взяв ножницы, разрезал рукава френча и рубашки до ворота. Я увидел рану, сантиметров восемь длиной и пять шириной, из которой торчали осколки раздробленной плечевой кости. Чтобы кое-как превозмочь боль во время перевязки (для нее было использовано несколько индивидуальных пакетов), правой рукой вцепился себе в волосы и, как мне кажется, почувствовал облегчение. Но настоящие мои муки были впереди. Когда повозка тронулась, я, кажется, даже слышал, как скрипят осколки костей в ране».

Впрочем, даже если рядом оказывались медицинские работники, раненых далеко не всегда удавалось спасти.

Вспоминает Мария Рохлина, бывшая во время войны санинструктором. Ее рассказ перед бездушным «глазом» телекамеры получился сбивчивым, каким-то рваным, но от этого он кажется еще более страшным своей натуралистичностью: «Мне поручили возить, свозить тяжелораненых, которые лежат в укрытиях где-то, собирать в повозку и свозить в медсанбат. У края дороги лежит мальчик. Ну как мальчик, он, может, 17–18 лет, тоже маленький, щупленький солдатик. Он лежал и зажимал живот руками, а у него между пальцами, между руками… выползали кишки. Ему осколком распороло живот. Он кричал: «Спасите!» и пытался зажать эту рану, а — земля, пыль… Я встала перед ним на колени, я пыталась ему помочь: начала собирать эти кишки и вправлять ему в живот вместе с землей. Я была в крови вся, и он был весь в крови. В конце концов он дернулся. Я хотела его погрузить на повозку, но одна бы я его не погрузила, а поблизости никого не было, ни ездового, никого. И я его оставила, но очень долго оглядывалась на него. Он уже был мертв. Я пыталась спасти. Нет, я его не спасла, но я пыталась его спасти».

Воистину поле битв было «окутано дымом от горящей бронетехники. Смрад от сгоревших солярки, пороха, и тротила перемешались с запахом горелых человеческих тел…».

Об этом рассказывает бывший санинструктор, участница Курской битвы Ольга Живилова.