Обретение надежды - страница 27

Нина подошла к окну. За окном краснела кирпичная труба котельни. Ветер трепал рыжие хохолки тополей. Над дальним лесом хлопьями черной сажи кружил вороний грай. По дорожке протрещал грузовой мотороллер, повез в прачечную огромные узлы с грязным бельем. На лавочке, подставив солнцу морщинистое лицо, дремал старик в пижаме, очки в железной оправе съехали ему на самый кончик острого носа. Может, он тоже — неоперабельный?..

Минаева испуганно обернулась. В комнате хирургов было тихо, лишь что-то нашептывало радио. Все были в операционных, все работали. Но ей не хотелось туда.

Зачем я здесь? — с холодной отчетливостью подумала она. — Из-за Сухорукова. Это он меня сюда заманил, и я пошла. Что, мне действительно нужна эта аспирантура? Да плевать я на нее хотела. Кандидат медицинских наук... Я ненавижу эту науку. Я ничего не сделаю в ней. Тысячи кандидатов, докторов, академиков, а люди умирают от рака и еще долго будут умирать. Передо мной вечно будут стоять глаза Горбачева, я не спрячусь от них даже на дне моря. А Сухорукову я не нужна. Он заманил меня сюда, но я ему не нужна. Так зачем я буду мучиться в этом аду, зачем?..

Хлопнула дверь, вошел Андрей Андреевич. Сколько ж это прошло времени? Часа два-три... Горбачева уже давно увезли в послеоперационную. Увезли, ничего не сделав. Все, его уже увезли... Сухоруков сел за стол. Подвинул к себе журнал операций. Раскрыл на чистой странице, достал шариковую ручку. «Операция № 269». Положил ручку. Потер кулаками глаза. Опустил голову на согнутые в локтях руки. В треугольный вырез широкой рубашки Нина видела его ключицы, завитки светлых волос на груди. Каменная усталость была во всей его позе, в поднятых сцепленных руках, в опущенной голове, в острых складках на шее, в твердой линии губ. Он сидел, отгороженный от всего мира, с его радостями и горестями, солнцем и вороньим граем над лесом, полковником Горбачевым и его похожей на подростка женой. А по радио передавали «Песню Сольвейг». Легко и прозрачно пели скрипки, и печаль их была светла, и Нина почувствовала, что слепнет от слез. Она сорвала со стены пластмассовую коробку и изо всех сил стукнула о пол.

Сухоруков поднял голову.

— Да, — сказал он. — Да, понимаю... Но три остальных операции были отличными. Слышишь?

— Я тебя ненавижу, — сказала Нина. — Я ненавижу тебя и твою подлую арифметику. С меня достаточно, я ухожу.

— Что ж, — Сухоруков поднял разбитый приемник, покрутил рычажок, положил на стол, — может быть, ты и права. Уходи...

Нина с отчаянием посмотрела на него и выбежала из операционного блока. В ординаторской написала заявление и пошла к Вересову.

Секретаря Людочки в приемной не было. Минаева приоткрыла обитую черным дерматином дверь.

— Можно, профессор?

Николай Александрович сидел за столом, торопливо писал, заглядывая в раскрытую историю болезни.

— Позже, я занят.

— Мне всего две минуты.

— Я же сказал: занят, зайдите позже, — не поднимая головы, с раздражением проговорил он.

— А позже я буду занята.

В голосе Минаевой прозвучал вызов. Николай Александрович оторвал глаза от кончика пера, поправил очки и насмешливо хмыкнул: настойчивая. Наморщил лоб, вспомнил: аспирантка Минаева, радиохирургия. В институте без году неделя, а поди ты... «Позже я буду занята». Выгнать? Работа срочная, куда там Людмила смотрит. Говорил ведь — никого. Чем это она взбудоражена?

Он повернул к Нине настольные часы, потянулся за папиросой.

— Две минуты. Слушаю.

Минаева молча подала ему листок бумаги. Вересов прочел: «Прошу отчислить из аспирантуры по собственному желанию и направить в распоряжение минздрава». Интересно. Он посмотрел на Нину. Опять вместо шапочки эта дурацкая косынка, сколотая на затылке. Хуже нет, когда женщина знает, что красивая. А много ты видел красивых женщин, которые этого не знают? То-то же... Что стряслось в отделе?

— Садитесь. — Вересов отложил заявление.

— Осталось тридцать семь секунд, спасибо, постою, — насмешливо сказала Нина.

Николай Александрович повернул часы к себе.

— Садитесь, вам говорят. Кто вас обидел? Сухоруков?

— Никто меня не обижал.

Он начал злиться.