Очаг - страница 9

7 Давно уж стал я круглым сиротою,

И голова моя белым-бела.

В душе теснится все пережитое,

Дорога круто под уклон пошла.

Я был когда-то молодым да ранним,

Но повзрослели дочери мои.

Уже я предаюсь воспоминаньям

В кругу друзей, в кругу своей семьи.

Но что б ни делал я, куда б надолго

Ни уезжал, свершая путь земной,

В тревожных снах все чаще вижу Волгу,

Саратовские степи предо мной.

В купе, в каюте, в реактивном рейсе

Мне чудится, что в давнем том году

Вагон почтовый движется по рельсам

И в Балашове скоро я сойду.

А там деревня, знойное прибрежье,

Последнее пристанище бойца...

И я стою перед могилой свежей,

Поддерживая скорбного отца.

...Видения безжалостные эти

Тиранили его и в поздний час.

Чем меньше остается жить на свете,

Тем чаще память обступает нас.

Высказывая все, что наболело,

Дряхлея, он произносил в тоске:

— Ветров и гроз немало пролетело,

Неужто стерлась надпись на доске?

И мама пересохшими губами

Мне повторяла на пределе сил:

— Я вижу, как лежит цадинский камень

На месте том, где Магомед почил.

Земли аварской горсточку сперва ты

Смешай, Расул, с могильной почвой той,

Потом живое деревце Гамзата

Полей цадинской ключевой водой.

Звучали те слова как завещанье.

Куда б ни ездил, ни летал, ни шел,

Себе весной давал я обещанье,

Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетали вереницей...

Увы, теперь я в будущем году

Приду могиле брата поклониться

И к ней, уже заросшей, припаду.

8 Но опоздал я, снова опоздал...

От островов японских до Каира

Полмира я объездил, облетал,

Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет,

Все при тебе — кружись по белу свету,

Невольно нарушая свой обет,

Но подчиняясь общему обету.

Спешил я — ждали срочные дела.

Но без ответа оставался вызов

В тот край, куда меня душа вела,

Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек,

Полярный круг — на лайнере крылатом,

А в Балашов наведаться не смог,

Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель

Я помнил о невыполненном долге.

Мне снился тихий городок близ Волги,

В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком

Всех африканцев, павших за свободу,

Проникшись вечным фронтовым родством

И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат,

Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим.

И в Трептов-парке был, где наш солдат

Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах

Людей, которые тенями стали,

Я написал стихи о журавлях,

Исполненные песенной печали.

Я голову безмолвно обнажил

У Пискаревского мемориала,

И там, среди бесчисленных могил,

Строфа Берггольц торжественно звучала.

Ее слова, что врезаны в гранит,

Потомству адресованы открыто.

Никто не будет на земле забыт,

Ничто не будет на земле забыто.

Меня вблизи от Минска обожгла

Печальная мелодия Хатыни.

Негромкие ее колокола

Не умолкают в памяти поныне.

У Вечного огня в Москве моей,

Где похоронен воин неизвестный,

Стремление беречь живых друзей

Внезапно тоже обернулось песней.

...Слез набежавших не стерев с лица,

Опять справляя траурную дату,

Я прихожу к надгробию отца.

И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»

Над холмиком, где мать погребена,

Стою, молчу, вздыхаю виновато.

Я знаю, спрашивает и она:

«Расул, давно ли навещал ты брата?»

И совесть беспокойная опять

Допытывается в часы ночные:

«Скажи, неужто павших забывать

Мы начинаем, братья их живые?»

Но если мы забудем их, тогда

Ни пакты не спасут, ни договоры

Весь этот мир — и новая беда

Обрушится на города и горы.

Так говорят мне русские леса

И камни поседевшие Европы,

Родитель мой, столетний Цадаса,

Мой личный, тоже многолетний опыт.

На всех широтах, где солдаты спят,

У каждого святого обелиска,