Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - страница 2
— Я бы тут пострелял, — говорю Валентину и выдумываю блестящие выстрелы по воображаемой дичи.
Вот поди ж ты: врёт как настоящий охотник, а сам ещё и десятка выстрелов из дробовика не сделал.
Ночь. Небо в тучах. Дождь.
Станция Свеча, а темно.
Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:
— Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?
За осминку махорки — десяток яиц.
Табаком пассажиры не богаты.
Поезд — минутная стрелка. Станции — цифры на циферблате.
Котельнич.
В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами — целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.
Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.
Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:
— Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.
Дядя наверху кротко сопит — и роняет на всклоченную голову лапоть.
— Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».
— Ан и врёшь! — неожиданно загудело сверху. — В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича — и все вертятча!
— Ишь ты? — удивилась всклоченная голова. — Электрича, говоришь?..
И перестала ругаться.
В три часа — ночи, утра ли? — Вятка.
Врывается в вагон наш друг — художник. Штаны — воздушный шар, глаза как у сыча.
Бурные объятья.
Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!
Через весь город на сонном извозчике — трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.
В Вятке спешить некуда.
Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.
В одном только доме — большое кирпичное здание с широкими окнами — огни, стук, работа.
— Фабрика?
— Не. Мастерская учебных пособий.
А дальше — дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду — театр.
Возница жалуется:
— Сколько раз принимался — никак сгореть не может. Обещают каменный.
Наконец и обиталище друга: на окраине покойный низенький домик, весь жёлтый. Собственной искусной рукой художника наведён простенький русский орнамент.
Рассказывает друг: красил ночами, чтоб не глазели соседи. Одолеют советами, делать-то ведь нечего им.
Чистый дворик с курами и кошкой, крошечный садик, густой, как дедова борода.
Флигелёк, на нём палка, на палке — бодрый петушок из жести вертится туда и сюда.
— «Сама садик я садила, сама буду поливать!» — подмигивает Валентин.
Потом становится серьёзным:
— Подзакусить бы? Целую ведь ночь не ели.
Вот желудок! Не желудок — трест точной механики.
Пьём чай со всякими домашними благами: тут и коржики, и пирожки, и грибки в сметане, и румяная клубничка.
Отправляемся к другому приятелю, тоже художнику.
Дом с белыми колоннами, дремучий сад. В деревянном флигельке за крепкими ставнями спит наш приятель. На двери — здоровенный замок.
Долго стучим в ставни. Наконец вылезает в окно.
Лобзания. И снова — никак не откажешься — пьём чай с многочисленными благами.
Назад возвращаемся, — на столе уже дымятся тяжёлые пельмени.
— Извините уж: из баранины. Говядины не выдавали.
А к пельменям уксус чёрный и уксус белый — на вкус.
Мы едим весь день. Валентин — в прекрасном настроении. Я всё высчитываю про себя, на сколько лет теперь мы от Ленинграда? Но расчёт так и остаётся неоконченным: чудовищная лень охватывает мозг, и голову клонит сон.
Как очутились мы вечером в цирке? Пахнет мокрыми опилками, лошадьми, брезентом. Женщина-вентролог — чревовещательница — в гусарском костюме разговаривает с куклой-беспризорником.
Испытываю мучительное чувство: всё хочется подтýжить свой ремень, обдёрнуть курточку, а их нет, и за два дня в поезде отросла густая колкая борода.
Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается — рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами — вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ: