Одежда — церемониальная - страница 12

А я стоял. Я пробовал открыть глаза, чтобы запомнить, как желтые волны песка, разрезанные тонкими и жилистыми верхушками зеленых кипарисов, хлещут по растрепанным банановым листьям, заполняют чашечки цветов жасмина. Это была стихия столь бешеная, что в человеке поднимается гнев и желание сопротивляться. В такие минуты обнаруживаешь в душе неведомые силы, которых никто в себе не знает, потому что поднимаются друг против друга и противостоят на тонкой земной тверди человек и стихия, жизнь и уничтожение, стремление и забвение.

В этой непосильной борьбе тысячи погибали и будут погибать и тогда, когда техника станет еще могущественнее и ее мощь начнут измерять куда более высокими единицами энергии, нежели какая-то конская сила. Струи дождя всегда будут валить человека с ног, могучие волны — бить корабль о скалы, молнии — рассекать высокие здания, ураганы — вырывать толстоствольные деревья с корнями; песчаная ведьма всегда хочет задушить зеленую жизнь, лист и цветок, свежесть и аромат.

Стихия бросается на нас, людей, и еще злее — на то, что создает человек.

Буря хотела покорить и унизить, отнять у нас чистое небо, спокойное сияние роз ранним утром, мягкий свет фиолетового месяца, в котором по-вангоговски вырезываются в глубине ночи кипарисы, становясь темнее, таинственнее и могущественнее.

Она хотела прогнать дроздов, которые ютились в низких кронах мандариновых деревьев, радовались или тревожно кричали, когда подлая желто-коричневая кошка с вредными глазами тихо кралась между колючими стеблями японских кустов с красными и бордовыми цветами.

Песчаная буря хотела иссушить спокойно прищуренные веки человеческих глаз. А они просто опустили прозрачный занавес между солнцем и огромным, необозримым миром человеческого воображения, которое вечно бодрствует, вплоть до мига иного, черного безмолвия…

Я хотел видеть все, что происходит на безлюдных улицах, где злая ведьма ищет людей и беснуется все сильнее оттого, что не может их настичь, задушить, засыпать. Ее злость становилась тупой, однообразной и досадной.

Внезапно я почувствовал, что спину обдало холодом. Я повернулся, и мне в лицо ударил другой ветер, синий до черноты, наверное, родившийся в морских глубинах, потому что он был прохладен и влажен. Он шествовал медленно и тожественно, уверенный в своем могуществе, неукротимый и, казалось, сам не сознавал своей силы. Это порождало в душе спокойствие.

Между двумя стихиями — желто-черной и сине-черной — не было границы. Та, влажно-морская, поглощала песчаную стихию, укрощала ее в смирительной рубашке своей водяной мощи и прибивала к земле — побежденную, униженную и раздавленную.

Потом как из ведра хлынул тяжелый дождь. Сначала он был грязно-желтый, но становился все чище, его струи светлели, стали сине-зелеными, потом белыми и сверкающими как слеза. Черные потоки побежали по улицам, казалось, что они в безудержной панике мчатся к решеткам уличных стоков, чтобы спрятать свою злую и порочную грязь, удрать на дно подземных каналов, которые ведут к мелким топким болотам у моря. В летнюю жару над ними появляются дрожащие миражи шоссе, обсаженных высокими эвкалиптами. Я знал, что это — удивительные видения, потому что по такому болоту не может пройти человек, не говоря о шоссе.

Потом дождевые струи стали тонкими и прозрачными, капли удлинились, падали реже и медленнее, над землей простерлась влажная зеленоватая пелена, новое, спокойное безмолвие, в котором набухали птичьи и человеческие голоса. Сначала они как будто только пробовали себя, только угадывались, а потом вдруг сразу зазвучал гвалт, песни и слова, произносившиеся наперебой. На улицы высыпали дети, много детей, они спешили зарыть ноги в наносы песка и тут же вымыть их в быстро текущих ручьях.

Небо над нами было чистым и синим.

Отшумел и сине-черный ветер, он погнал песчаную бурю еще дальше, туда, откуда она пришла — в пустыню. Позднее он вернется и уляжется на успокоившуюся сине-зеленую ширь, которая становится все светлее, теряет густоту красок под ослепительным летним солнцем, замирает в его горячих объятиях.