Одиннадцатый дневник - страница 4

Моё пустое сочинительство —

увы, характер мой дурной —

полно густого очернительства

всего замеченного мной.

Мне уксус одиночества знаком

отнюдь не понаслышке, чисто лично;

в компаниях я не был чужаком,

но им я ощущал себя обычно.

Желание слиться в единстве со всеми

владело поэтами, как наваждение,

но этой душевной мечтательной схеме

мешало зловредное происхождение.

Потери, уроны, пропажи

и боль незаживших обид —

печалят, однако же даже

слегка освежают наш быт.

Вполне уверен в организме,

люблю я вредную еду,

и нездоровый образ жизни

я с удовольствием веду.

Вечерние мысли – не те же, что днём,

хоть узами связаны тесными:

вечерние полнятся вечным огнём,

дневные – заботами пресными.

Я жизнь мою отладил лично,

и вопреки предупреждениям

я всё, что было нелогично,

творил с особым наслаждением.

Подлости, конечно, в мире много,

а порой – и просто до предела,

но винить не надо в этом Бога:

подлость – человеческое дело.

Мне в людях часто чудится подобие

ушедших: вон ещё один двойник,

но после вспоминается надгробие,

и сходство исчезает в тот же миг.

Везде вливая в души тонкий яд,

гуманные накинув одеяния,

евреи беспардонно шевелят

забытые Россией злодеяния.

Мне возраст не прибавил в жизни счастья,

однако же, нисколько не задев,

оставил тайный трепет сладострастья

от вида полуголых пляжных дев.

Я жизнь веду изрядно серую,

во многом я подобен зверю,

поскольку в Бога я не верую,

а людям я давно не верю.

Мыслишка пришла ко мне дерзкая:

что наша фортуна людская —

стихия, слепая и мерзкая,

и губит, надеждой лаская.

Цвела трагедия растления

в родной когдатошней стране,

и помутневший облик Ленина

мерцал в болотной глубине.

Я не трубач лихого слова

и ничего не агитатор,

я шума времени земного

всего лишь аккомпаниатор.

Всем фантазиям, грёзам, мечтам

суждено постепенно, не сразу,

но усохнуть. Подобно цветам,

помещённым в настольную вазу.

На пляже я нисколько не скучаю:

с утра и до обеденной еды

я старческую благость источаю,

любуясь, как колышутся зады.

Забавно, что звериные оскалы

направлены на нас почти в упор,

однако же гиены и шакалы

не смеют нападать с недавних пор.

Вчера читал моральный

текст, посвящённый чувствам,

там даже секс оральный

именовался устным.

Забыл он нежность незабудок,

не ждёт от жизни новостей,

теперь один только желудок —

источник всех его страстей.

Когда я лепил из песка куличи

и какал в ночную посуду,

везде не висели уже ильичи,

иосифы были повсюду.

В истории больших идей,

чей путь извилист и непрост,

есть непременно прохиндей,

авантюрист или прохвост.

Уже наружно я пожух

и перед лестницами трушу,

но стойкий юношеский пух

ещё хранит живую душу.

Мужчины были животастики

при очевидном самомнении,

а жёны их – шедевры пластики,

но в пародийном исполнении.

Жизнь – удивительное чудо,

где дни слагаются в года;

и как явился ниоткуда,

так и уходишь в никуда.

Я думаю, что, старясь в нищете,

Творцу я так же был бы благодарен,

Ему не благодарны только те,

кто смолоду был алчен и бездарен.

Эфир, экраны, микрофон

и новостей увеселение —

так создаётся наебон,

которым травят население.

Склонный отродясь к самокопанию,

сам себе слуга и господин,

я люблю занятную компанию,

часто я поэтому один.

В житейской тьме ещё мерцая,

легко живя в покое праздном,

лишь об одном прошу Творца я —

не награждать меня маразмом.

Надеясь, сокрушаясь и греша,

в нас мается бессмертная душа;

то жарко торжествуя, то страдая,

в отчаяние изредка впадая.

Не физик я, но и не лирик.

И рад весьма, что не зануда.

Себе посмертный панегирик

я перешлю уже оттуда.

Полно людей сегодня сытых,

душевно – умственно хромых,

ибо количество убитых

снижает качество живых.

Какая перспектива бесподобная:

присутствовать, участвовать, но – скрытно;

моё существование загробное

сейчас уже мне очень любопытно.

И не случилось ничего,

но климат жизни изменился

из-за отсутствия того,

с кем ты душою породнился.

Нынче я всё реже

нежусь на природе —

ноги ещё держат,

но уже не ходят.