Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - страница 25

По мере того как дни сменяли друг друга, ощущение одиночества и безделья уступало место страху. Чего я боялся? Многого. Я боялся, что подчинюсь дознавателям и выдам им все военные сведения, которые храню в голове. Что когда это произойдет, я буду умолять о пощаде, плакать и валяться в ногах, совершенно утратив человеческий облик. Я также боялся того, каким образом меня доведут до этого. Сначала я долго просижу в одиночке. Затем издевательства увеличатся и превратятся в действительно болезненные истязания, и единственной частью тела, над которой я не утрачу контроль, будут мои глаза, благодаря которым я смогу наблюдать разные действия, не в силах прекратить пытки, которым меня подвергнут.

Страх, поселившийся во мне, жил своей жизнью. Стоило соответствующей мысли появиться в моем мозгу, как ее было не остановить. Мое дыхание учащалось, и я убеждал себя, что прямо сейчас какие-то люди сидят где-то в Каире и разрабатывают именно этот сценарий — с той разницей, что для них это совершенно реальный план, который необходимо воплотить в жизнь. Тонкие тюремные стены смыкались вокруг меня, и я с тоской мечтал о том, как это будет здорово избавиться от гипса, иметь возможность переворачиваться с боку на бок, ходить кругами, приседать, отжиматься и вообще делать все, что здоровый узник может делать даже в малюсенькой камере площадью в несколько квадратных футов. Мое физическое состояние обрекло меня на мучительную бесконечную неподвижность. Чтобы мышцы не атрофировались, я все время вращал головой то вправо, то к влево, и с большим трудом удерживал тело в таком положении, чтобы спина не слишком тесно соприкасалась с твердым ложем и на ней не образовались пролежни.

Наконец, мне удавалось справиться со страхом. Я лежал на спине, регулируя дыхание, стараясь дышать пореже, и наслаждался непривычным ощущением покоя, погружавшего меня в сон и позволяющим не замечать жару, нескончаемые песни Умм Кульсум и даже Османа, зашедшего, чтобы взглянуть, все ли в порядке. Сон, и больше ничего.

Через восемь дней после того, как меня бросили в одиночную камеру, я вдруг осознал, что у меня нет никакого «оружия». Шло время, голые стены казались все более давящими и угрожающими, мое тело покрылось своего рода черной коркой. Скорее всего, этой коростой я был обязан поту, ежедневно высыхавшему на моей коже, когда западный ветер охлаждал камеру. Насекомые, которых Сами изгнал с помощью тряпки и керосина, начали возвращаться. Лампочка под потолком светила день и ночь, за асбестовой стенкой можно было услышать крыс, моя голова переполнилась цитатами из Корана. Я научился просыпаться после того, как во сне уносился домой, в Израиль, привык к диете из черствых пит, соленого белого сыра и воды. Я даже привык к тому, что мои тюремщики делают мне мелкие гадости, касающиеся потребностей человека, закованного в гипс. Однако у меня не получалось привыкнуть к тому, что я стремительно превращаюсь в неразумную амебу, не знающую, что день грядущий ей готовит. Каждый следующий день казался хуже предыдущего.

На восьмой день в камеру снова зашел Саид. Я сказал, что согласен, чтобы допрос был продолжен.

В полночь дверь камеры распахнулась, и я отправился к следующей станции своей одиссеи. Сняв с глаз повязку, я обнаружил, что нахожусь в большой комнате. Не просто больше, чем камера, где я провел восемь последних дней, но действительно очень большой, около двадцати футов в длину и пятнадцати футов в ширину. Кровать в центре комнаты была очень высокой и широкой. На полу около кровати стоял большой письменный стол, а рядом с ним — широкий стул. Справа от кровати находился маленький столик. Кроме этого комната была совершенно пустой. Было зябко: кондиционер, прикрепленный к стене, работал на полную мощность, превращая комнату в холодильник.

В комнате меня ждал Сами. Приветливо улыбнувшись мне, он застелил мою постель, чтобы я мог лежать с комфортом и укрываться простыней. Я попросил его выключить кондиционер. Он ответил, что так он настроен и изменить это никак нельзя. Поскольку я видел, что это самый обычный кондиционер, я попытался объяснить Сами, что у него есть два регулятора, один для температуры, другой для скорости вращения вентилятора. После нескольких попыток объяснений на ограниченном арабском о работе кондиционера Сами рассердился и сказал: «Здесь кондиционеры не такие, как в твоей стране. Возможно, его отрегулируют завтра».