Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - страница 5

Было ясно, что толпа разделилась на два лагеря. Те, кто хотел меня убить, громко выкрикивали, кто я есть на самом деле. Те же, кто хотел сохранить мне жизнь, утверждали, что я египетский летчик. Спор между двумя партиями шел все ожесточеннее. Какой-то парнишка примерно четырнадцати лет сумел проложить дорогу сквозь толпу взрослых и приблизиться ко мне. Обрушив поток арабских проклятий, он швырнул мне в лицо здоровенный камень. Я сумел отвернуть голову за долю секунды до того, как камень врезался мне прямо в лицо. Удар пришелся на левую бровь и рассек кожу. Кровь хлынула мне в глаза, стекая по щекам и носу.

«Вот так начинается линч», — подумалось мне.

Ощущение напоминало ожог. Правая рука инстинктивно дернулась, чтобы протереть глаза. Однако стоило мне отпустить сломанную левую руку, как раздробленный локоть послал острый болевой сигнал. Поэтому я отказался от мысли остановить кровь и вновь поручил правой руке ее незаменимую работу — утишать боль. В то же время боль в развороченном бедре усилилась. Словом, мое физическое состояние никогда еще не было столь плачевным.

Как ни странно, эпизод с подростком заставил увидеть во мне человека. Взрослые прогнали камнеметателя, более того, откуда-то появилось полотенце, и молодой человек, которому на глаз было лет 25 опустился рядом со мной на колени, стер кровь лица и вернул зрение моим залитым кровью глазам. Затем он взял полотенце, насквозь пропитавшееся кровью, и затянул его на правом бедре, чуть выше кровоточащей дырки, которая к тому времени стала еще шире. Это, конечно, не было первоклассной медицинской помощью или даже нормальным жгутом, но идея была понятна: если суждено случиться худшему, это произойдет не прямо здесь и сейчас.

Через час напряженных споров атмосфера на хлопковом поле изменилась, и у народа возникла новая идея. Четверо мужчин взяли меня на плечи. Толпа расступилась, чтобы они могли пройти. В сопровождении приблизительно тысячи людей носильщики понесли меня в ближайшую деревню. Я не мог видеть эту процессию, поскольку меня несли лицом вперед, однако я мог явственно слышать их оглушительные крики. «Насер! Насер![3]» — скандировали они все громче и громче, словно хотели сообщить президенту страны, что несут ему жертвенного агнца.

Тем временем мои мысли снова сосредоточились на боли в сломанной ноге. К этому времени она чувствовалась куда острее, особенно после того, как один из носильщиков споткнулся, идя по изрытому полю, и нога, словно в насмешку, согнулась не в колене, а в каком-то странном месте ближе к бедру. Меня удивляло, что я не только не отключился, но напротив, нахожусь в столь ясном сознании, что, как мне казалось, смог бы сыграть партию в шахматы.

Я обдумал свое положение и все, что произошло до сих пор, и, как это ни покажется странным, почувствовал, что ко мне вернулась уверенность в себе. Я оказался здесь меньше часа назад и совершенно не могу двигаться. Тем не менее я пережил встречу с местными жителями. То, что крестьяне передадут меня властям, казалось хорошей новостью. Несмотря на раны и травмы, я сохранил контроль над всеми органами чувств и могу отслеживать, что происходит вокруг. Я не утратил самообладания. Я не проявил никаких признаков слабости, не связанных с полученными травмами; до сих пор я не просил пощады. А поскольку в этот момент меня страшно мучила жажда, единственным арабским словом, которое я произнес, было слово «вода».

Мы вошли в одну из тех деревень, которые я заметил во время спуска. Теперь процессия шествовала по узкому проходу между двумя рядами глинобитных домов. Вдоль улицы текли потоки нечистот, перед нами, оглашая воздух своим кудахтаньем, метались куры. Носильщики свернули влево и вошли во двор перед одним из домов. Осла, лежавшего на куче соломы, прогнали мощным пинком, и меня уложили на его место. Несколько мужчин вошли во двор вслед за мной.

Я предположил, что это местные старейшины. Остальные остались снаружи, некоторые расположились на прилегавших крышах.

Крестьяне попытались заговорить со мной. Я лишь смотрел на них и просил воды. Я думал о своей жене Мирьям: успели ли ей сообщить, что этой ночью я не вернусь домой, а если нет, то как долго она проживет с иллюзией, что в нашем доме все благополучно.