Одиночество в Вавилоне и другие рассказы - страница 22

— Ну-ну, — добродушно возразил ночной охранник, — два с половиной доллара! Совсем недурно для не… для непыльной работы. — Охранник был рад, что успел в последнюю минуту подобрать нужное слово. Непыльная работа. Сначала он хотел сказать «для негра», но побоялся осложнений. Никогда нельзя знать, как эти цветные отреагируют. А хорошо все-таки иметь белую кожу.

Захария Краст протер рукавом латунную табличку на своей груди с вычеканенной надписью Служба «Экзибишн-холл». Выйдя из зала, он схватился за голову. «Боже ты мой! Надо срочно к парикмахеру! Не то завтра утром босс устроит мне хороший нагоняй: у вас недостаточно респектабельный вид, мистер Краст! Итак, вперед, к парикмахеру».

По дороге к своему парикмахеру по имени Билл Декстер Захария освежал в памяти текст конституции. Каждый служащий «Экзибишн-холл» должен был знать конституцию наизусть, чтобы по желанию посетителей свободно цитировать и отвечать на вопросы, как гласила одна из статей трудового договора. Негнущаяся нога Краста постукивала в такт словам:

— «Статья пятнадцатая. Право гражданина Соединенных Штатов участвовать в выборах не должно быть ни оспорено, ни ограничено как со стороны самих США, так и со стороны других государств по причине расовой принадлежности, цвета кожи либо вышеупомянутых служебных отношений…»

Пока Захария Краст произнес эти слова несколько раз, он успел пройти мимо трех парикмахерских. Но там его подстричь не могли. В этих парикмахерских негров не обслуживали. Совсем не потому, что местные парикмахеры были как-то там настроены против негров. Ничего подобного. Они даже во всеуслышание заявили об этом на последнем съезде парикмахеров в Филадельфии. Просто у них, оказывается, инструменты не приспособлены для того, чтобы должным образом обрабатывать волосяной покров негра, отличный от такового у белых людей. Да, да, об этом говорил сам председатель корпорации.

Вот почему Захария Краст шел к своему парикмахеру на окраину города. Билл Декстер был негром. И ходили к нему только негры. К тому времени, когда Захария Краст спустился по ступеням подвальчика, перед которым стоял столб в красно-белую полоску, он успел повторить текст конституции целых четыре раза.

— Ваш-ш билеты! — потребовал контролер, и в вагоне началось оживление. Недовольно, испуганно, уверенно, быстро либо медленно доставали картежники, читатели, спорщики, влюбленные, курильщики коричневый кусочек картона.

— Вот, пожалуйста!

Контролер Гальке не торопился. Он внимательно изучал каждый, прежде чем поставить чернильным карандашом галочку на обороте. Если же кто-то продолжал искать, Гальке выжимал из ситуации все, что мог. Он ждал. Просто стоял и просто ждал. Не произнося ни звука. На лице у него не двигался ни один мускул. Но именно это лишало пассажира последнего самообладания.

Один карман, другой, лента на шляпе, портмоне обшаривались все быстрей и все бестолковей. Обрывки фраз: «Да я же… в этот карман… Как сейчас, помню… Нарочно спрятал получше… Ума не приложу…»

А Гальке безмолвствовал. И лицо его не утрачивало прежней окаменелости, когда растеряха, весь покраснев, с неуверенной, робкой улыбкой протягивал ему смятый кусочек картона, как протягивают дорогой подарок. Он не говорил даже обычного «ну вот» или «ага». Он ставил положенную галочку и следовал дальше, навстречу очередному пиршеству безмолвного созерцания.

Три сезонки, два взрослых билета, один детский до следующей остановки и заполненный от руки билет на большое расстояние.

Гальке все внимательно проверил.

— А почему не указаны километры? — сказал он.

— Как-как? — переспросила старушка, предъявившая этот рукописный билет.

— Километры, — отрывисто буркнул Гальке.

— Не приставайте к бабушке! — крикнул один из игроков. — Проставлять километры, в конце концов, должен кассир.

Гальке взглянул на крикуна, достал чернильный карандаш и вписал, куда положено: 32.

— Вот видите, — проворчал картежник и тут же объявил: — Бубны!

— Спасибо, — сказала старушка, когда Гальке вернул ей билет. Но прозвучало это так, будто она благодарит игрока.

Гальке пробился через скрип и скрежет гармошечной муфты, соединявшей вагоны, осторожно отодвинул дверь купе и попросил приглушенным голосом: