Однажды в Париже - страница 29

Ни кваканья лягушек, ни стрекотания кузнечиков, ни металлического стрекота цикад — анонимное молчание таилось в окружавших нас сумерках. Я стала размышлять, что же нравится мне в Брюсе. Сначала его шея, очень длинная, очень тонкая. Его улыбка. Его волосы, падающие ему на глаза. Но особенно его голос. После недели, проведенной с Брюсом, его подлинная личность оставалась скрытой за его шармом. Этого, кстати, он и хотел. Он ухаживал за своей внешностью с утра до вечера, но затем, днем и ночью, он окружал ее тайной. Жить с ним значило видеть, как он надевает сначала одну маску, потом другую. Добиться от него признания, что ему нравится и что не нравится, было практически невозможно. Как будто бы он был японцем. Брюс ни о чем не высказывал суждений. Чем больше времени я проводила с ним, тем больше он скрытничал. Он возводил стену молчания между собой и другими, как некоторые захлопывают двери. Если я задавала ему слишком личный вопрос, он замыкался. Его отец, мать, первая жена — все эти темы были табу. Боясь, что его захлестнет поток откровенности, он не делал никаких признаний, замыкался в себе, подолгу молчал. Если я насмехалась над этой стыдливостью с большой буквы, он осаживал меня: «Прекрати, не надо принимать меня за Пэрис Хилтон». Мне это было нетрудно. Короче говоря, я была, скорее всего, очарована им. Рядом с Ренаром это выглядело забавно.

А тот все искал себе союзников, чтобы объявить войну флибустьерам из Интернета. Уйдя из «Континенталя», теперь он стремился возглавить профессиональный союз и развернуть крестовый поход против компьютерных пиратов. Но он хотел завербовать в свои ряды артистов, чтобы охота за украденными миллиардами была связана с культурой. Не стоит и говорить, что Брюс тормозил его на все железки. Он потратил двадцать лет на то, чтобы приобрести имидж небрежного денди, который загребает деньги, сам того не желая. Зачем ему превращаться в судебного пристава, топающего ногой, чтобы заставить платить подростков, которые скачивают его песни из Интернета на свои компьютеры? Верный себе, он предпочитал оставить грязную работу звукозаписывающим фирмам или своим молодым коллегам, чьи сейфы не набиты деньгами, как у него. Однако Ренара ничто не обескураживало, даже притворное возмущение.

— Ну, открой же глаза наконец! — Он всплеснул руками. — Речь идет не о том, чтобы подвергать судебным преследованиям тинейджеров. Да, они жульничают, но пусть их, сделаем вид, что принимаем их за искренних фанатов, которые не замышляют дурного. Мы не будем ссорить вас с этими маленькими мошенниками. Я отказываюсь от этого. Лучше спустить флаг на этой территории, чем слышать, как вы, ты и твои коллеги, с дрожью в голосе говорите о своей публике. Тут я уже ничего не могу поделать. Но не будешь же ты говорить, что твое сердце настроено на ту же длину волны, что и «Гугл», «Лайкос», Эм-эс-эн, «Яху» и другие поисковые системы. Это же просто машины по выкачиванию денег. И эти деньги они таскают из наших карманов. Соединения Интернета, необходимые для того, чтобы воровать наши права интеллектуальной собственности, непосредственно связаны с их кошельками, и можешь быть уверен, они никогда сами не закроют сайты, с которых скачивают музыку в Интернете. Им нужно приставить нож к горлу. И здесь тебе надо пошевеливаться… Это тебя грабят компании…

Ну, вот. Этот месье, само воплощение опциона на покупку акций[49], стал намазывать свои тартинки толстым слоем антимонопольного экстремизма. Брюс не пропустил этого, страшно довольный, что может увильнуть от ответа, прикрывшись шуткой. И словно для того, чтобы заставить Ренара окончательно сложить оружие, он как бы между прочим спросил у Дженнифер, не скачивает ли она бесплатно музыку из Интернета, нарушая чужие права интеллектуальной собственности. Когда к Дженнифер обратились, она вначале явно была недовольна. Было видно, что это ей помешало. Она продолжала разглядывать салат из стручковой фасоли, который пока так и не решилась попробовать. Но если ее рот не мог жевать, то он смог произнести несколько слов. И даже укусить. Помолчав пять-шесть долгих секунд, Дженнифер вонзила в нас свои клыки. С самого начала трапезы она смотрела на нас, не видя, но, очевидно, то, что слышали ее уши, она воспринимала. Каждое ее слово жалило, как крапива.