Однажды весной в Италии - страница 40

— Меня будет грызть совесть. Вы даже не знаете, какие ужасные часы пришлось мне пережить с тех пор, как они отсюда ушли. Я кричал там, на кладбище, синьор! Я говорил моей Розалии: «Ты была права! Я мерзавец!» А потом решил все вам сказать. Уверен, что меня вдохновила на это душа Розалии. Вы не очень на меня сердитесь, правда?

— Рассчитывать на мою признательность все-таки трудно, — с горечью сказал Филанджери.

— Ах, какая же я скотина!

— А теперь оставьте меня, прошу вас.

— Вы уедете?

— Что я буду делать, вас не касается.

— Правильно! Говорите со мной грубо! Я заслужил это. Не щадите меня, я вас умоляю.

Филанджери встал. Он протянул руку, снял с полки альбом с фотографиями произведений Бернини, которым страстно восхищался, почти машинально открыл его на странице с изображением великолепного «Экстаза св. Терезы», исполненного одновременно чувства мистической экзальтации и сладостной истомы. В юности он часто любовался этой скульптурой, когда во время острых душевных кризисов приходил в церковь Санта-Мария делла Виттория.

— Скажите, вы, как вы сами выражаетесь, «поддались искушению» из страха за себя? — спросил он, не поднимая головы и не отрывая взгляда от святой Терезы, от ангела со стрелой, от роскошных складок одежды.

— Я вас не понимаю, синьор Филанджери.

— Видите ли, если вы были в трудном положении, я могу себе представить, что появление полиции вас испугало.

— Нет, нет. У меня все в порядке.

— Они проверили ваши документы?

— Да, но если я и совершил нечто предосудительное с точки зрения нравственности, о чем без стыда не могу вспоминать, то это не дает повода к судебному преследованию.

— Возможно, вы надеялись угодить своим доносом властям, которые в прошлом снисходительно закрывали глаза на ваши неблаговидные поступки.

— Нет, синьор. Когда меня допрашивали, я отвечал сразу, вовсе не думая о себе лично. Это было сильнее меня!

Филанджери закрыл альбом и аккуратно поставил его обратно на полку. Удивление взяло верх над тревогой. Он подошел к Линаресу, по-прежнему сидевшему на краешке дивана, и спросил:

— Значит, я невольно дал вам повод подозревать меня?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Я вспомнил, что после отъезда синьоры Филанджери, когда в квартире, кроме вас, никого не было, как-то вечером я услышал голоса и потом заметил, что у вас вроде бы один и тот же собеседник.

— Вы подходили к самой решетке балкона?

— Да, я подходил к самой решетке, хотя было уже холодно. После смерти Розалии в квартире мне было… Едва начинало смеркаться, мне становилось не по себе, впрочем, это естественно.

Линарес жалобно вздохнул и поднялся, собираясь уходить.

— Подождите, — сказал Филанджери. — Значит, они вам не угрожали и не пытались соблазнить вас обещаниями?

— Если бы они мне угрожали, я бы ничего не сказал. Я человек боязливый и от страха немею. И о каких обещаниях вы говорите? Нет, нет, дело в том, что у меня просто сердце с гнильцой.

Он дважды шлепнул себя в грудь растопыренной правой рукой и, согнув спину и еле волоча ноги, вышел в коридор походкой занемогшего клоуна.

Оставшись один, Филанджери не спеша обвел взглядом свою мастерскую, в которой проработал сорок лет, где создавал одну за другой свои статуи, всегда стремясь выразить в них и себя, и самое сокровенное из того мира, в котором он жил. Быстрым движением он сбросил покрывало с Венеры и пожалел о том, что до сих пор не мог выполнить ее в более благородном материале. Он не знал, чем заняться, и с отвращением сознавал, что сейчас, в эти каникулы, которые он сам себе предоставил, главным его врагом стало быстро бегущее время. Он снова накрыл статую покрывалом и вышел на середину мастерской. У кого же ему просить защиты? Он никогда не искал связей с высокопоставленными лицами, с могущественными представителями власти, хотя когда-то среди его поклонников была приятельница графини Эдды Чиано. Но граф Чиано был расстрелян в крепости Сан-Проколо в Вероне за предательство, жена его бежала в Швейцарию, а немцы заняли всю страну. Может быть, единственное решение — то, которое подсказал Линарес. Однако скульптор был убежден, что его отъезд не должен походить на бегство. Он навел порядок в квартире, прибил решетчатый ставень со стороны балкона, выключил счетчики газа и электричества и закрыл водопроводные краны. Затем он сложил одежду в чемодан. Все это заняло не более получаса. Он решил не звонить Мари по телефону, а написать ей письмо, сообщить о приходе Линареса и о своем решении уехать в Сполето к жене и сыну дневным поездом. Скульптор спустился к привратнице, предупредил, что несколько дней его не будет, оставил ключи от квартиры и деньги, чтобы она кормила кошку, и попросил передать письмо Мари.