Огни притона - страница 4

— Что-то я не вижу идеи, — закапризничала Люба. — И так понятно, что прогресс. Страна идет со славою навстречу дня. Тут можно пофантазировать. А главное — что?

— Главное? Хорошо, пусть будет главное. Представляете, сударыня, идете вы по городу и ощущаете беспокойство. Все вроде на месте: дома на месте, акации на месте, даже платаны на бульваре Фельдмана — и те на месте. И Дюк стоит, как ни в чем не бывало. И, вдруг, вы замираете, как тот Дюк: за целый день вы не встретили ни одного еврея…

— Куда ж они подевались? Выкрестились? Или их поубивали? Неужто погромы, — забеспокоилась Люба.

— Хуже. Евреи стали ходовым товаром. Особенно женщины. На них женились, меняли фамилию Процюк на Бенимович, вчерашние антисемитки выходили замуж за таких жидяр, что и подумать страшно. А все для того, чтоб получить израильскую визу и уехать.

— Ой, если все наши туда приедут, что будет с ихними!

— Не все в Израиль, не все. Можно и в Америку. В Нью-Йорке даже особый квартал приготовлен, для компактного проживания. Накрыт, так сказать, стол…

С горки выкатились на пляж две девушки в фетровых шляпах с бахромой.

— Привет сопляжникам, — крикнула одна из них, сдирая на ходу платье.

— Инна, — поморщился Адам, — вы же студентка филфака. Пора, наконец, иметь чувство слова!..

— Я больше не буду, — засмеялась Инна, — как вода?

Ее подружка округлила глаза, всплеснула руками и закричала в притворном ужасе:

— Адам! «Катюшу» стырили!

Адам побледнел, руки его задрожали, крупные капли выступили на лбу.

— Ах ты сука рваная, — произнес он сиплым шепотом, — курва, тварь позорная… Чтоб тебя покроцали!..

Сбивчиво матерясь и заикаясь, он поднялся на нетвердых ногах, разбил бутылку о скалу, и двинулся было на обидчицу, но Люба крепко сгребла его в охапку и прижала к груди.

— Ничего, ничего, — шептала она, показывая девушкам кулак и решительной отмашкой предлагая им сгинуть. Девушки скрылись под скалой.

— Ничего, ничего, — Люба осторожно вынула бутылочное горлышко из обмякшей адамовой ладони.

Притихший Адам что-то забормотал.

— Что ты, рыбонька?

— Дай мне, дай, — невнятно бубнил Адам, — дай же, мне надо…

— Конечно, конечно, миленький, дам, святое дело, прямо сейчас, хочешь, вон под той скалкой?

Адам отстранился и посмотрел на Любу ясными глазами

— Дай денег, — сказал он жестко.

Люба заплыла далеко. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала, просто не хотелось возвращаться на берег. Когда она, наконец, повернула, то увидела с нового своего горизонта весь высокий обрыв, от подножья до черной каемки почвы на стыке с сатиновым небом, и крутую, вьющуюся в небо тропинку, подвластную только местным пацанам, и темную фигурку Адама где-то посреди. Адам балансировал левой рукой с зажатой в кулаке купюрой, и двигался неровно, толчками, будто волок за собой тяжелое переломанное крыло.

Под вечер у Любы разболелась голова, кухонное окно пришлось закрыть: на улице клали асфальт — треск, грохот, матюки, а главное — вонища. Таблетку пирамидона она запила компотом, и хотела уже выйти пройтись, но пришла Лиза. Старые боевые подружки виделись теперь редко — Лиза работала целыми днями в канцелярии Пароходства, и потом у нее семья: муж, объелся груш, мугырь с канатного завода, дети, мальчик и девочка.

— Ты совсем обнаглела, подруга, — с порога заявила Лиза, — почему я должна рысачить через весь город в эту пылюку… Есть радио с «Кинбурна» — рассказала она, усевшись, — придут по графику, тринадцатого сентября. Твой шмаровоз, кажется, набил кому-то морду.

— Голубцы будешь? — спросила Люба.

— И чего-нибудь выпить. Замоталась я.

Люба достала из шкафчика початую бутылку коньяка.

— Армянский? — оживилась Лиза. — А ты знаешь, что армянский коньяк делают…

— Знаю, знаю, на Куяльнике. Этот настоящий.

Их прихожей раздалось шарканье, хлопнула входная дверь, в вдогонку женский голос умоляюще пропел:

Без меня не забывай меня,

Без меня не погаси в душе огня…

В кухню вошла Зинка-Гитлер в китайском халате.

— Мама Люба, вода согрелась?

Тонкими руками она, крякнув, сняла с плиты тяжелую выварку, отволокла в ванную и снова появилась на пороге.