Огонь души - страница 38

Благоговение. Он почувствовал благоговение.

Эта женщина перенесла так много и не потеряла своей внутренней силы. В звуках, которые она издавала, Леофрик слышал огромное страдание, сильнейшую агонию. Боль, которая сломила бы самых сильных людей его мира. Сломила бы и его самого.

Но когда женщина просыпалась, она всегда молчала, во всяком случае, пока могла сжимать зубы.

Они больше не связывали ее — через несколько недель она уже не могла бороться. Тело отказывало ей. Но воля — никогда.

Леофрик никогда не знал никого, будь то мужчина или женщина, обладающего такой силой воли. Сломить ее, такое же создание бога, как и они все, казалось самым тяжким грехом. Женщина не сделала — и не могла сделать с Дредой того, за что ее наказывали. Она расплачивалась за чужое преступление.

Да, эта женщина была его врагом, варваром, безбожницей, она была в войске, которое захватило город и убило много людей, так что она не была невинной. Она была побежденным врагом. Она заслуживала смерти, а не мук, не бесконечного страдания.

После нескольких недель молчаливого ожидания — и наблюдения за тем, как его отец падает в бездну безумия, а епископ всячески этому способствует — Леофрик спустился в Черные Стены.

Он ожидал увидеть там отца — и не нашел его, но прежде чем успел повернуться и уйти в часовню, дверь камеры пыток открылась, и оттуда вышел отец Франциск. За ним следовал тюремный надзиратель, а затем палач, в чьи обязанности, конечно же, входили далеко не только обезглавливание и повешение.

Он нес женщину, перекинув ее через плечо. Она была без чувств, и ее тело дрожало и раскачивалось в такт его шагам.

Леофрик уже несколько недель не видел пленницу при дневном свете и был потрясен до глубины души. Ее светлые волосы были черными от копоти. Ее лицо было бледным, покрытым синяками. Ее кожа была испачкана кровью и грязью. От ее гладких мускулов не осталось ничего. От женщины остались кожа да кости.

Но больше всего его поразило не это. Ее раны — вот, что вызвало у Леофрика тошноту. Ее спина, ноги, руки — на них были резаные и рваные раны, результат многократного избиения без малейшей попытки залечить. И, что еще хуже, раны были покрыты тем, что люди называли «черный огонь» — смесью, которая выжигала и поедала плоть.

Леофрика что-то словно дернуло вперед. Ему захотелось выхватить женщину из рук палача, прижать ее к своей груди. Защитить ее от этих людей.

Но он взял себя в руки и замер на месте.

Палач бросил женщину на пол камеры, и Леофрик услышал, как она застонала.

Почему она все еще жива? Из чего она сделана?

Ее страдания наполнили его тревогой даже более сильной, чем тревога за душу своего отца, горечью, более сильной, чем горечь от потери Дреды. Месть, тлевшая в его сердце, та самая, что заставила его молчать, когда отец поднялся с пола и приказал бросить пленницу с Черные Стены, та самая, что сделала Леофрика соучастником этого ужаса, исчезла. И теперь он чувствовал… что-то, чего не знал.

— Хватит, — сказал он безумно. — Достаточно.

Все трое мужчин посмотрели на него. В сотый раз Леофрик отметил про себя, как странно хорошо епископ чувствует себя в этом месте страданий и мук.

— Ваша светлость? — спросил епископ, и Леофрик не услышал в этом обращении никакого уважения.

То, что здесь происходило, делалось по приказу его отца. Короля. Леофрик не мог отменить этот приказ и сделал глупость, бросив этот вызов. Но он не отступил. То самое желание, что почти заставило его вырвать женщину из рук ее мучителей, все еще двигало им.

— Я пришлю к ней целителя. Еду и питье. Вы поиграли в свои игры, и теперь с ними покончено.

Епископ склонил голову.

— Ваша светлость, я бы повиновался вашей воле, но не могу. Мы подчиняемся приказам короля, вашего отца.

— Я поговорю со своим отцом. Прежде всего, вам следовало бы предостеречь его от этого греха.

В глазах епископа блеснул жесткий огонек.

— Думаю, что не вам судить, что есть грех, а что нет, ваша светлость. Господь использует меня как свое орудие.

Объяснение, которому было нечего противопоставить. Леофрик сжал зубы.

— Оставьте ее в покое.

Отец Франциск поклонился, но почтения в поклоне не было.