Огонь под пеплом - страница 6
На следующий день или, может быть, через несколько дней я снова встретил ее. Это произошло среди невысоких прибрежных скал на западе острова, на том коротком пути, каким я возвращался, выигрывая время, когда купался слишком долго. Ни один человек не ходил этим путем, потому что ему пришлось бы сначала карабкаться по едва намеченным ступенькам в слепящем, словно печь для обжига извести, рве, а потом спускаться, продираясь через колючие кусты, и, притаись в этих зарослях стая львов, она не больше отпугнула бы гуляющих, чем жгучий полдневный зной. Поэтому, услышав шорох гальки и негромкое пение, я был сильно удивлен. Приятно удивлен — чуть позже, когда увидел между двух мастиковых деревьев ту, что заворожила меня своим умением превратить неприятную работу — мыть мертвую рыбу — в своеобразный танец. Я неуклюже бросился в колючки, уступая ей узкую тропинку, и тогда она улыбнулась из-под сумрачной косынки.
Позади нее показался ее баран, крупное животное с очень темной, почти черной шерстью и необычайно широкими плоскими рогами, скрученными в виде раковин; он терся головой о бедра хозяйки.
Я часто думал потом об этой женщине. Иногда я пытаюсь вспомнить свои мысли, но мне это не удается. Однако я помню жалобную песню, прерванную моим появлением, будто слышал ее вчера, в зарослях, где мадемуазель Родогуна была, как ей казалось, одна со своим бараном, под палящими лучами солнца:
При чем тут вороны — не вполне ясно. Возможно, их появление объяснилось бы, если бы она продолжала петь. Другой важный вопрос, на который я не могу ответить: для кого пела Родогуна? Для себя или для барана? Уж конечно, не для меня.
Каталонец, с которым я сблизился (некий Манолино Риба, его попросту называли Маноленом), пересказал мне то, что говорили на солеварне об отшельнице и ее странной близости с рогатым исполином.
— Они едят вместе, — поделился он со мной, — и, хотя в домишке на берегу у нее есть спальня, она чаще ночует на соломе в хлеву, чем в человеческой постели. Женщина, принявшая скотину, — оскорбление для мужчины. Она несет с собой зло везде, где появится. Сколько ни насмехайся, как ни показывай рожки, бес не покидает ее, выглядывает у нее из глаз. Чтобы выгнать его оттуда, рыбьей крови недостаточно, надо с головы до ног окатить эту дрянь настоящей горячей кровью.
Несмотря на смутные толки, которым, впрочем, не слишком верил, я не упускал случая заговорить с мадемуазель Родогуной. Я нимало не пытался за ней ухаживать, и понемногу она оттаяла и, казалось, привыкла ко мне, но каталонцы, едва завидев издали меня в обществе женщины с бараном, принимались издеваться. Они шумно принюхивались или зажимали нос, как будто от меня несло стадом; они дразнили меня, блеяли, посылали к воображаемым овечкам; они наставляли на меня растопыренные пальцы, отгоняя злых духов. Манолен, если оказывался среди них, притворялся, будто со мной незнаком. Сардинцы — те молчали, рожки показывали исподтишка, но подолгу смотрели на Родогуну, и в их взглядах можно было прочесть все, что угодно, только не доброжелательность и не сочувствие.
Из любопытства, которое не делает мне чести, я хотел узнать, кто она, откуда, узнать, каким образом она оказалась на этом острове, но не смог вытянуть из нее никаких сведений, она замыкалась в грустном молчании, уходя от расспросов. Она не была злопамятной, и ее настороженность таяла, как только я переставал допытываться. Манолен, хоть с ним и откровенничали старые рабочие, поступившие на солеварни задолго до появления девицы, был осведомлен не лучше. Все, что он смог мне сказать, заключалось в следующем:
— У нее поблизости от Марселя есть родные, они ей помогают. Первого числа каждого месяца она переправляется на материк, чтобы получить почтовый перевод.
В самом деле, мадемуазель Родогуна, должно быть, не лишена была средств к существованию: я никогда не видел ее за работой, если не считать того, что она стирала свою одежду и белье, убирала в доме и в хлеву и готовила себе пищу, состоявшую главным образом из рыбы и риса с луковым соусом, плодов, молочных продуктов и меда.