Огонь под пеплом - страница 8

По словам д’Артаньяна, коз было около двух тысяч. Какой же стоял звон, если на них были колокольчики… Довольно об этом!

Перебирая в памяти давнее чтение, слегка опьянев от жары и слепящего света, я тащился далеко позади, когда Родогуна вышла на площадку, где рабочие играли в шары. Едва увидев ее с бараном, они (несомненно, это и было ожидаемым ею триумфом) бросили игру и побежали к ней, но так, как бегут за вором или убийцей. Каталонцы особенно разъярились, они оскорбляли мою подругу, как последнюю тварь, хуже, чем последнюю тварь.

Я заторопился. И все же мне не удалось вмешаться (и дать, как мне хотелось, доказательство моей храбрости…), потому что Манолен мгновенно утихомирил их, крикнув что-то для меня непонятное. Они подобрали свои куртки и ушли с площадки. Не взглянув на нас, не сказав нам ни слова, не сделав ни одного движения в нашу сторону, они отступили к таверне на берегу моря, где подавали тяжелое черное вино. Я знал эту хижину из кольев и сухих листьев, стоявшую среди песчаных отмелей, я время от времени заходил туда в субботу или воскресенье вечером выпить и послушать, как пьяные сардинцы пели песни своего края: бесконечно тянули монотонный речитатив, прерывая его пронзительными нотами, хлопали в такт, бессловесно гудели и заканчивали долгим жалобным стоном, раздиравшим темноту ночи. Я любил странный язык этих песен, смесь испанского и латыни, и мелодии, словно дошедшие из глубины веков и детства человечества.

Успокоить Родогуну, подумал я, но она молчала, мне кажется, она и не умела плакать. Я попытался помочь ей дать выход всему, что кипело в ней, — напрасный труд: она засмеялась, и мне стало страшно, потому что такой невеселый смех я слышал в часовне, две сумасшедшие целовались там под крестом, это было в Вольтерре, где мне разрешили посетить дом умалишенных. Она отказалась опереться на мою руку и, не позволив даже проводить ее, вместе со своим бараном пошла к дому.

В тот день солевары засиделись допоздна, выпивали и болтали. Я не доверял Манолену, но все же рассчитывал на него и, в надежде с ним встретиться, прогуливался у таверны, долго сидел под звездами на вершине маленькой дюны. Увы! Я никого не увидел и не услышал ни одной песни.

На обратном пути мне пришлось нелегко: луны не было, и я отчаянно барахтался, проваливаясь в ямы с водой, когда шел морем. Я до того устал, что на следующее утро отказался от купания. Во второй половине дня я собрался навестить Родогуну. Моя тревога (это любопытно, и я стыжусь трусливого оптимизма, к сожалению, свойственного мне) рассеялась вместе с темнотой, так что, не забыв вчерашней сцены, я уже не воспринимал ее трагически, и помню, что веселился, как дитя, пробуя брод.

Я держал над головой, чтобы не забрызгать, сверток с каменной солью, которую нес полизать барану, — это было его любимое лакомство.

Подойдя к дому Родогуны, я увидел, что дверь заперта и серое дерево этой двери залито кровью, словно прилавок мясника. Ставни окна (единственного), ворота овчарни вымазаны дегтем. Я стучал, звал — все тщетно, однако готов был поклясться, что дом не пустой. Я долго ждал, колотил в дверь и, наконец, отправился за помощью. Напрасно.

Я метался под солнцем как безумный и думаю, что раза два или три пересек остров от одного берега до другого, карабкаясь на скалы, продираясь сквозь колючие заросли, переходя вброд пруды и каналы. Рабочие притворялись, что слишком заняты и не могут мне ответить. Я видел лица, замкнутые так же крепко, как бедный дом моей подруги, и не находил никого, кто помог бы мне вышибить окровавленную дверь. Они объединились против меня, словно крестьяне против жандарма, их упрямое молчание отбрасывало меня — так мяч отскакивает от камня.

Только позже я узнал правду (и то не всю). Воображение дорисовало мне кое-какие черты этих жестоких людей, так и оставшихся неизвестными. Накрывшись простынями с намалеванным углем черепом, если это были сардинцы, или с открытыми лицами, если, как я склонен думать, каталонцы, жадные до женщин и ревнивые, они, подобрав ключи, отперли дверь, ведущую в хлев, и на ней не осталось следов взлома. Там, пока мадемуазель Родогуна спала (к неудовольствию клеветников, она лежала в своей девичьей постели), они, перерезав горло барану, без лишнего шума отрубили ему голову и унесли ее с собой, оставив тело коченеть на свежей, только вчера постеленной соломе. Эту голову с дерзко торчащими среди вздыбившейся шерсти выкрашенными рогами они прибили над дверью дома, так, чтобы кровь, стекая, пропитала дерево до самого порога. Вымазав зловещим дегтем ворота, они завершили картину преступления и оскорбления. И ночь укрыла их бегство.