Огрызки эпох - страница 9
Романс я все же сочинил. Назвал его «Песнь о незнакомке». Он стал моей последней публикацией в газете «Северная пчела». Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу «пчелу» в злобного слепня. Во уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти и на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она все же состоялась. Правда, она была единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.
Помню, как вошел я неуверенными шажками в полутемный просторный зал. Огоньки свечей выделяли из темноты хмельную улыбку на лице Пушкина. Гений словесности сидел в широком кресле, окруженный мрачными тенями ближайших друзей и выстроившихся шеренгой столичных литераторов. Начинающие поэты по очереди представляли на его суд выдержки из своих произведений.
Скованный внутренним холодком, я встал позади высокого худощавого господина. При встрече он окинул меня презрительным взглядом, приподняв золотое пенсне с горбатого носа. В боязливой растерянности я отступил за колонну, и мои едва не слезившиеся от напряжения глаза натолкнулись на огромную картину. С нее из-под насупленных бровей уничижительно взирали горбоносые римские полководцы, как братья похожие на господина в пенсне.
Мной овладел ужас. С трудом я набрался смелости выглянуть вперед, и попался на глаза кумиру, который с неудовлетворенным видом слушал очередного поэта.
— молодой поэт нервно теребил фалды сюртука.
— Довольно, — Пушкин небрежно взмахнул рукой и закинул ногу на ногу. — Скучно, любезный. Скучно. Ваши вещицы даже консервативными не назовешь. Они мертвы. Да-да. В них нет ни капли жизненной силы. Ступайте.
— Позвольте с вами не согласиться, Александр Сергеевич, — господин в пенсне выступил на шаг. — В стихах барона Кельберга я обнаружил много высочайших нот. Они затрагивают самую сердцевину человеческой души. С вами мне все понятно. С тех пор, как публика вас вознесла на недосягаемый Олимп, вы потеряли сочувствие к чужому таланту. Вы готовы заклеймить позоров всех поэтов, дабы оставить на Олимпе себя одного.
— Не горячитесь, Мулкопов, — спокойно ответил Пушкин. — Я приветствую критику, но только справедливую. Погодите немного. Я представлю вам настоящего поэта, — он шепотом обратился к Дельвигу, указывая на меня незаметным для публики движением глаз, — А это кто, Антоша? Чудится ли мне, или я взаправду узрел человеческое лицо среди крысиных морд?
— Поручик Подкорытин — Тарановский, — шепнул Дельвиг. — Я спознался с ним на бале у графини Бахроминой и пригласил его на наше сборище. Обходительный, просвещенный малый, хоть и деревенщина. Носит княжеский титул. Новых веяний не чужд. Генерал Пороховский называл его масоном. Но я сомневаюсь, что он состоит в масонской ложе. Знаю только, что он всерьез увлекается западной философией и стихами.
— Князь Подкорытин — Тарановский! — воскликнул Пушкин. — Прошу вас. Смелее. Представьтесь сами, я всегда рад новым знакомствам, и продекламируйте ваши стихи.
— Тихон Игнатьевич, ваше… — я испуганно замялся, не сообразив, как следует обращаться к великому поэту. — Милостивый государь, — на грани обморока пролепетал я, — Александр Сергеевич. Я так рад…
— Приступайте к поэзии, князь.
Едва дыша в обтягивающем черном фраке и узких белых панталонах (то бишь, брюках), я зачитал по памяти длинное стихотворение. В нем представлялась жизнь глазами шпанской мухи, прилетевшей из деревни в столицу. Началось повествование с цветов на заливных лугах и сметаны в глиняной крынке, а завершилось черепаховым супом в английской фарфоровой тарелке, поданным к царскому столу.
К середине выступления большая часть гостей корчилась от смеха, а Пушкин напряженно хмурился, придерживаясь образа непреклонного судьи. По окончании стихотворения он провозгласил: