Охотник на звездном снегу - страница 4

Получилось. Буквально через пару минут «стакан» чуть заметно дрогнул и, как мне показалось, поехал куда-то вниз. Потом он остановился и раскрылся, как будто бы треснул пополам.

Я невольно зажмурился — в глаза ударил яркий свет, который ослеплял даже через закрытые веки. Потом в уши ворвался шум: голоса, скрежет, шуршание, топот, какая-то будто бы музыка… человеческая речь — сначала смутная, невнятная — словно магнитофонную пленку пустили задом наперед на малой скорости, — а потом членораздельная, на несколько тонов выше — но смысл фраз, сказанных неприятно скрипучим голосом, улавливался с трудом и проявлялся вроде как прямо в середине дрожащего серого мозга…

Свет стал менее резким, словно кто-то повернул выключатель. Потом меня довольно грубо дернули сначала за левую руку, затем — за правую, и я открыл глаза.

— …все без исключения идиоты. Если бы вы, дорогой Клавдий, хотя бы иногда думали головой, а не тем местом, на котором сидите, то могли бы сразу понять, что этот субчик никаким образом не может являться связником!

— Но ведь он оказался на «перекрестке» именно в тот момент, когда…

— Да замолчите, вы, кретин! Сколько времени потеряли! Единственное, что вас сейчас может спасти от строжайшего взыскания и гнева кондотьера Контагния, — это новый рекрут!..

Мне стало очень не по себе. Их было четверо — двое довольно-таки бесцеремонно отдирали железки от поверхности «стакана», при этом изрядно меня исцарапав; еще двое стояли чуть поодаль, и именно их перебранку я слышал.

Все четверо были в блестящих черных комбинезонах непонятно из какого материала, исполосованных «молниями» и испещренных яркими нашивками, имели при себе оружие в кобурах и еще какие-то штуковины на — портупеях, что ли?..

Но не это вызывало оторопь. И даже не то, что неизвестные были, мягко говоря, здоровяками — все выше меня на полголовы и в плечах значительно шире, а ведь у меня у самого сто девяносто шесть и восемьдесят девять, семь лет занятий хоккеем и пять — карате кёкусинкай (немножко айкидо считать, пожалуй, не стоит). Просто амбалы эти не имели волос — то есть совершенно: лысые, как коленка, и бровей нету, только ресницы, — а имели зато цвет кожи, приближающийся по оттенку к весенней травке. Разве что чуть посветлее.

Ну вот, стукнуло в голове. Здравствуй, моя белочка. Хотя все-таки рановато, в мои-то юные годы.

Двое качков отодрали наконец железяки, сдернули с головы — чуть ли не вместе со скальпом — обруч и бесцеремонно выпихнули меня из стакана.

Что оставалось делать? Стою я, значит, развесив яйца, потираю ободранные руки и изучаю окружающий мир. А двое бугаев, один из которых Клавдий, изучают соответственно меня.

Помещение — довольно просторное, но с неожиданно низким потолком: все очень белое — какие-то ящики, коробки, шкафы, кресла… все очень белое и угловатое до такой степени, что меня чуть ли не замутило. Экраны только разноцветные… но и они угловатые.

Стены помещения — или зала? — были закругленными, будто мы находились внутри здоровенного, но все-таки конечных объемов бублика. Я глянул вперед; ну да, очень похоже: метрах в двадцати — плавный поворот.

Вдоль стен через равные — довольно большие — промежутки перед экранами сидели зеленокожие здоровяки в черном. Никто из них голов ко мне не поворачивал и эмоций не проявлял.

— Ну? — раздался в моем мозгу скрипучий голос. — Налюбовался, Александр Волк? Или как это там — Лекс?

Я посмотрел на говорившего: кажется, это был не тот, который Клавдий, а другой.

Голос, кстати, похоже, раздался именно в моей голове, потому что бугаина, который сверлил меня пронзительным немигающим взглядом ярко-желтых с вертикальным — ну, еще бы! — зрачком глаз, губами пошевелить не соизволил: только чуть приоткрыл шрамоподобный рот.

Фантомас хренов.

Странно: мне совсем не было страшно; однако происходящее не воспринималось и как игра — все виделось сугубо серьезно, и для шуток ни места, ни времени совершенно не оставалось, это я понимал спокойно и четко, чему потом неоднократно удивлялся.

Почему-то я был готов к подобному повороту судьбы.

Хотя еще и не знал, что бабы до добра никогда не доводят.