Охваченные членством - страница 45

— Это, Ваня, не беда, что у тебя неприятности (какие именно, я ее не информирую, но она и так чувствует), вот у людей несчастье так несчастье...

Я —- ноль внимания. Женщины, они как радио, только без выключателя.

— У Наталии-то Николавны, что в аптеке работает... Ну, полная такая, сынок из тюрьмы сбежал.

Тут я несколько подвстрепенулся:

— Как сбежал?

— Уж не знаю как, а только сбежал. Теперь по городу скитается. Она, бедная, все глаза проплакала. То в тюрьму угодил, шутка ли, матери такое снесть, то вот теперь сбежал... Вот горе-то.

Я не утерпел, говорю:

— Не надо было преступления совершать... «Горе!»

— Да что ты, Вань, такое говоришь! Он и не совершал! У него в аптеке какие-то лекарства пропали.

— Не совершал — не сидел бы! — говорю. — Не на то он поставлен, чтобы ушами хлопать! Да и за это не такой срок, чтобы бегать. Вот поймают его — так намотают, как надо! Зачем сбежал-то?

— Да ну тебя! — говорит. — Вечно ты своей принципиальностью как оглоблей машешь! А я его знала еще мальчиком! Хороший мальчик такой. Все химию, биологию учил, рыбками увлекался... У него за рыбок всякие грамоты есть... Ду-ду-ду-ду...

Я, помнится, задремывать начал, а потом как толкнуло меня — проснулся и все про рыбок у меня в голове вертится! Тюрьма-то не санаторий! Там — шаг влево, шаг вправо, все руки за спину, все в строю... А тут рыбки. Аквариум, говорят, нервы успокаивает. Скалярии полосатые, гуппи — бока в радуге, вуалехвосты... Тишина. Ошалел парень в колонии, к рыбкам и подался, дурак!

И жалко мне вроде его, и долг, знаете ли, служебный, да и азарт. Азарт, он тоже имеет место — вот поймаю, вот накрою... А ночь, знаете ли... И так-то легко мне себя на его место поставить! Он из колонии-то ушел, потому что ошалел: ничего не готовил, не обдумывал — раз и ушел, как тот колобок от бабушки! Лейтенантик-то его, по всей науке, в засаде сторожит, а он про науку не слыхал, потому и не попадается!

«Батюшки! — думаю. — Он и магазин тряхнул с перепугу! Подошел к кассе, а кассирша тары-бары с продавцами. Такая она у нас стерва, склочная, крикливая, как заведется — себя не помнит! Она кому-нибудь кости мыла. В экстазе! Касса открыта! Он руку протянул — вот и все! Спит он неизвестно где, чего ест, непонятно. Стало быть, совсем ощущение реальности у него потеряно. Он как пьяный! В предыдущий момент не ведает, что сделает в последующий...»

Утром ни свет ни заря я на первую электричку и в Питер. Тут ведь недалеко. И первым делом в зоомагазин. Там старичок-лесовичок.

—- Был, — говорит, — молодой человек. Все на нем действительно новое: и пальто и шляпа. Худой. Очень худой. Вчера целый день на рыбок любовался... да... с любителями говорил, а сейчас вот только что поступили белки, так он купил всю партию и ушел. Бегите, вы его догоните.

Я — ноги в руки. Первого пацана спросил: «Куда дядька с клетками пошел?» Так он меня до самого парка чуть не на себе тащил. А там уголовник мой митингует! Вокруг него прямо-таки детский праздник.

— Дети! — говорит. Те ему в рот глядят.— Нет ничего дороже свободы! И нельзя отнимать ее у живого существа! Вы представьте себя на месте этих несчастных белок. У них, наверное, есть мамы, которые по ним плачут.

Я стою как три тополя на Плющихе! Вот он, преступник, — бери голыми руками... Больше того, не арестовывать — преступлению пособничать. Но не могу! Стою, слушаю!

Уговариваю себя: мол, нельзя при детях. Нельзя им психику травмировать. Они на него как на живого Деда Мороза смотрят. А он и рад! Раскраснелся весь, распахнулся. Шляпу на землю скинул, а головенка-то стриженая, как у первоклашки, с кулачок, и уши торчат.

— Сейчас,— кричит,— мы вернем белкам отторгнутую свободу!

Дети, значит, «ура!» А утро хорошее — бабье лето. Лист, знаете ли, золотой шуршит. Небо высокое, синевы необыкновенной... Один натуралист говорит:

— Белок нельзя сейчас отпускать, у них нет запасов на зиму!

Мой беглый весь затрепетал:

— Ты все рассчитать хочешь. Все по расчету! И вот тут ты ошибаешься. Потому что есть такие обстоятельства, что за глоток свободы можно жизнь отдать...

Сейчас-то оно странно, а тогда конец шестидесятых — романтика. Сейчас бы его, может, и ребятишки не поняли. А тогда — другое время! Я-то, например, его хорошо понимал.