Океан Бурь. Книга вторая - страница 15

Напротив них сидит Филимон.

— Грак… Я его знаю как облупленного. Он теперь рыжими объелся до безумия. Теперь он всех мальчишек возненавидел.

Васька понимал, что вся его жизнь сейчас зависит от неведомого ему всемогущего Грака. Из разговора Филимона с Петушковым он понял, какое множество рыжих и крашеных мальчишек хотели бы сниматься в кино, но ни один не подошел. Не понравился Граку.

Наверное, то же подумал и Петушков — он спросил:

— Может быть, еще не время нам показываться?

— Самое время. — Филимон деловито взъерошила Васькины волосы. — Ты с Граком знаком давно, а на работе впервые столкнулся. А я пятый фильм с ним страдаю.

— Я в том смысле, что он еще не доспел?

— Дошел до точки. Я уж вижу. Он теперь видеть их не может, этих рыжих. Он от них бегает. Утопиться готов в Синем море. И если теперь, в такой момент, ему этот вот наш понравится, то уж будь спокоен, не отстанет. Это будет именно тот самый, единственный на всем белом свете, который ему нужен. Без него ничего не получится. Без него жизни нет.

— Да, странная штука творчество. Кажется, в искусстве только и приходится заниматься тем, что отбрасывать все ненужное, неподходящее, случайное, чтобы найти то, что надо. Одно единственное, без которого жить невозможно.

— Ненавидеть или умирать от любви, — задумчиво подсказала Филимон. — И всегда быть жестоким.

— Прежде всего к самому себе, — сказал Петушков.

Филимон почему-то засмеялась и, заглядывая в его глаза, проговорила:

— Странная штука искусство: чем сильнее его любишь, тем больше ожесточаешься сердцем к самому себе и к своим ближним. Даже к тем, которые очень любят тебя. Отчего это, Анатик? А?

Глядя в окно, Васька делал вид, будто ему нисколько неинтересно, о чем они там говорят. Это он всегда так делал, чтобы взрослые перестали обращать на него внимание. Вот тут-то они и разговорятся, как, например, сейчас. Хотя Васька и не все понял, но главное до него дошло: если уж потянуло тебя в клоуны или в артисты, то про все остальное позабудь. Вот это здорово! Ему показалось, что он вступает в какое-то великое тайное братство, входит в новый мир, в котором живут люди, выше всего считающие свое прекрасное искусство. Да пропустят ли его в этот мир? Ну ничего. Нет такого места, такого тайного угла, куда бы Васька не смог пробиться.

А Филимон вкрадчиво повторила свой вопрос:

— Отчего это люди так жестоки к тем, кто их любит?

— Ох, Филимон!..

— Хоть сейчас-то не зови меня так.

— Ну хорошо. Скажем так: ох, Верочка!

— Знаешь что, давай-ка лучше ничего не говорить на эту тему.

— Давай, — покорно согласился Петушков и сейчас же добавил: — Любить — на это тоже большой талант нужен.

— Да. И у тебя его хоть отбавляй, этого таланта.

— Верно. Больше всего я люблю самого себя, а заодно и весь мир, но только в те минуты, когда мне наконец что-нибудь удается. То, что долго не получалось, вдруг вышло. Вот тогда и мир хорош, и я сам прекрасен в этом чудесном мире.

— Не о такой любви я говорю, и ты это отлично знаешь…

— Ты же сама сказала: не будем на эту тему.

— Да, сказала. Ну и что? Мне просто непонятно, как это ты все еще не можешь забыть эту свою куклу.

— Ты права: не могу. И, наверное, никогда не смогу.

— Сколько зла она сотворила для тебя!

— А сколько любви она сотворила для меня!

— Бросить человека, которому отдала всю свою любовь! — не унималась Филимон. — Всю любовь до конца. Как же она теперь-то обходится без любви?

— Наверное, не все отдала… — попытался пошутить Петушков.

— Ага! Значит, остаточки захватила. Бедно, значит, живет. А где она сейчас?

— Этого я не знаю. И не старался узнать.

— Кукла. — Филимон вздохнула. — По-моему, никогда у нее и не было никакой любви…

Вслушиваясь в этот разговор, Васька вспомнил свою встречу с той маленькой красивой женщиной, которую он тоже прозвал «куклой». Не та ли это самая? И про клоунов что-то неодобрительно говорила. Только та вокзальная «кукла» что-то нисколько не похожа на бедную, вон как муж за ней увивается. «Королевой» называет. Не про нее, значит, разговор. А может быть, и про нее…

— А сколько любви она сотворила для меня!.. — повторил Петушков.