Околоноля [gangsta fiction] - страница 11

Свидетель стал вторым мужем и отцом Егора. На третьем году несчастного брака он рехнулся не на шутку, сбрендил опасно, буйно, бросаясь без разбору на домашних людей и животных. Твердеющий жених подбил его мозг, отчего свидетель так и не оправился, занемог он сразу, все три года был сумасшедшим, но до поры тихим, утверждали врачи. Сын свидетеля, однако, рос и вырос уравновешенным, трезво (или скорее — безразлично) мыслящим. Единственная аномалия, унаследованная им — заурядные ночные прогулки с закрытыми глазами. Лунатил он обычно по весне из-за впечатливших книжек, либо кинокартин; сомнамбулой был смирной, безобидной; однажды лишь начудил, уже в армии, забравшись в оружейную комнату и зарядив штук десять автоматов, на вопрос «зачем?» набежавшему караулу ответил «не могу знать», был прощён, а после армии припадки как-то сами прекратились. Свидетель канул в клинику ментальных расстройств, Егор не помнил его и никогда не интересовался им.

С третьим маминым мужем он знаком не был, ибо та, не желая, видимо, навязывать сыну отчима, встречалась с ним где-то на стороне. Егору даже казалось, что этот третий вообще не существует, а воображаем мамой для удовлетворения потребности в несчастье. По её рассказам, подробным чрезмерно, до неправдоподобия, выходил проблемнейший субъект — то ли гений, то ли алкоголик, то ли сильно пьющий гений, но во всех вариантах муж скорбный, любви недостойный и тем страшнее любимый. Мужа, правда, не на всё хватало. Егор в свой черёд также использовался для оправдания дурных предчувствий и смурного расположения. Сначала маме казалось, что Егор мало ест, потом — что много пьёт. Учился он всегда не там и не тому. Когда учёбу бросил вовсе, вышло ещё хуже. Потом он слишком долго не женился («Ты что, больной?»). Потом женился не на той. Отчего-то медлил с внуками, когда же Настя родилась, тут же начал неправильно воспитывать, в духе непочтения к старшим. Короче, минорила маман в любых тональностях и на любую тему.

Когда она, года полтора тому, преставилась счастливейшим манером, легко, моментально и безмятежно разгрузившись посредством благородного и милосердного, первого и последнего инфаркта, он не испытал ни малейшей жалости, на похороны не пошёл, перепоручив ритуальную возню поналезшим из всех генеалогических тупиков и загогулин тёткам и кузинам, деверям, шуринам, снохам, золовкам, внучатым племянникам и племянникам обыкновенным, зятьям и невесткам, бабкам, дедкам и даже одной какой-то свояченице — народцу участливому и страстно охочему до моргов, кладбищ, крематориев и поминальных закусок. Он принимал соболезнования, не зная, каким лицом пользуются в таких случаях, обескураженный своим равнодушием. Думалось, что человек изъят из мира велением верхних правил, а в проводах трупа нет уже ничего сакрального, один только утилизаторский толк. Думалось, что вот и у матери была мама, и то было совсем другое дело.

Каждое лето, с двух до пятнадцати лет, Егор отправлялся проводить на деревню, к бабушке. Звали мамину маму, как Чехова, Антонина Павловна. Сельцо же процветало в самой средней, самой невзрачной части России, где не степь и не тайга, не холмы и не равнины, не песок и не чернозём, где ни то и не сё, ни два, ни полтора, а так, рязанщина, так — деревенщина. Пыль и полынь, из деревьев — бузина. Дровяные кучи и неотличимые от них домишки, недоснесённая озверевшими богоносцами церковь. Поломанный беларусь в овраге, на котором помчались было хлебнувшие наутро бормотухи Колькя и Санькя. Понеслись, сами не ведая куда, да и кто знает, куда несёт русского бедового парня нелёгкая его сила. Только не донесла, промахнулись мимо моста и угодили в овраг, где трактор и бросили, и ушли спать на болото — виды, одним словом, известные, классические. Речка при деревне была мелкая, и рыба в ней была мелкая. Помидоры в огороде мелкие, полузелёные. Лук горький. Яблоки кислые, скудость и скука кругом неизбывные. Свет от жилья бедный, избушечный. Тепло от людей несмелое, еле слышное. Но по детскому великодушию полюбив не что лучше, а что ближе, он любил (О, rus hamlet!