Олег Рязанский - русский князь - страница 20

Но теперь, когда супруг доложил об итогах переговоров и мечта, кажется, как никогда, стала близка к осуществлению, Мария испугалась. Милое её личико исказилось гримасой отчаянья. Желаемый успех пронского князя она не связывала с падением князей рязанских. Она не хотела возвышения супруга за счет краха её отца.

— Господин мой, а куда денется мой отец?

Досадуя, что жена не обрадовалась его сообщению, князь ответил небрежно:

— Не нам за него думать, куда ему деваться! Пусть бежит на край света.

— Погублять моих родителей? — тихо вопросила Мария. — Да никогда! Я на себя такой грех не возьму…

— Господь с тобой, милушка. О том, чтобы погубить твоих родичей, молви нету… Ольг Иванович навлек на себя гнев Москвы — Москва и сгонит его со стола. Даже и без меня сгонит. Но коль без меня — то и не мне сидеть на великом рязанском столе. А со мной — то я и сяду.

Мария не шевелилась. В ней боролись два чувства: ужас перед возможностью погубления или изгнания родителей из Переяславля и предвкушение утоления честолюбивых замыслов. Ах, если бы можно было обойтись без погубления родителей!

— Грех-то какой… Великий грех!

— Но ты сама не раз внушала мне: стань великим князем. А как им стать? Как выйти из-под руки тестя? По-доброму он не даст мне воли. Я обречен быть его подручным. А ныне ко мне сама судьба благоволит: не токмо я выпростаюсь из-под руки Ольга, но и сяду на его стол. Подумай, века пронские князья мечтали стать великими — и вот, когда наступил крутой час, мне спрятать голову под крыло? Не простят мне этого наши с тобой потомки. Подумай и согласись со мной — истину говорю.

— Я не хочу крови, — тихо сказала княгиня. — Не хочу крови и страданий моего отца, моей матери.

Мария заплакала. Князь не знал, как её утешить. Снял с головы соболью шапку, вынул из неё шелковый плат и нежно, едва касаясь им глаз жены, отер ей слезы.

— Свет мой, обещаю тебе, что сам, первый, в бой не ввяжусь. Я лишь стану лагерем под Переяславлем…

Она прильнула к плечу мужа, попрося:

— Ради Бога, не поднимай меча на отца моего…

— Не подниму, милушка.

Князь осторожно обнял жену и привлек её к себе.

В воскресенье вся семья князя стояла заутреню в Успенском соборе. Чинно отправлявший службу священник вдруг отпрянул от аналоя, побледнел и как-то суетно заоглядывался. Тогда Олег Иванович шагнул к аналою покрытому сукном столику с откосом (на нем — святая икона), наклонился и своей жилистой рукой вытащил из-под него за хвост колелую кошку. Подбежал церковный служка, чтоб перенять из рук князя дохлятину, но тот как ни в чем не бывало — нижняя губа твердо наложена на верхнюю — направился в угол храма и швырнул кошку в лохань. Трижды перекрестился и со словами: "Неколи мне!" — вышел, не достоял заутреню.

Неслыханное дело — и кошка подохла в храме, и князь сам её выбросил, не побрезговав, и храм покинул допреж — Ефросинья зашлась от недоброго предчувствия, пошатнулась. Ее успели подхватить под руки, с великим бережением поддерживали до конца заутрени.

Нет, Ефросинья явно характером не в отца своего, Ольгерда. Тот обладал железной волей, а дочь его слишком чувствительна — многие мелкие события и случаи воспринимает как недоброе знамение. Вчера страшно ей стало оттого, что по Переяславлю Рязанскому толпами забегали, заметались крысы, будто на них напустили порчу. Откуда только и взялись. Бегали по сточным канавам вдоль мощеной дубовыми плахами Большой улицы, по домам горожан, по мусорным ямам… Поверг в смятение и случай избиения на паперти Борисоглебского собора дубовым посохом одного юродивого другим за то, что первому подавали милостыню щедрее. А тут ещё прошел слух, что-де какой-то посадский внес ночью со двора в избяное тепло только что родившегося ягненка и тот, сразу встав на ноги, будто бы сказал по-человечьи: "Дядь, дай бузы!"

Да что там княгиня! Тревогой был охвачен весь город. На торжище возле Рязанских ворот кремля скупали все привозимое с окрестных сел и деревень продовольствие: рожь, пшеницу, ячмень, овес, говядину, свинину, баранину, гусей, кур, мед… Нарасхват раскупали оружие и доспехи. Иные горожане, напуганные слухами о приближении якобы несметной московской рати, сочли для себя благоразумным загодя убраться из Переяславля. Обозы беженцев все больше тянулись на Мещеру — тяжело нагруженные сундуками с добром и продовольствием сани скрипели натужно.