Олешек - страница 16

— Отдай! — крикнул Олешек.

Он вскочил на ноги, он стал прыгать вокруг пылесоса. Но записки и след простыл, а гудящий обжора уже заглатывал что-то очень знакомое, синее и мохнатое.

— Рукавичка! Моя чистая рукавичка! — в ужасе закричал Олешек.

В последний раз мелькнула перед его глазами серенькая штопка на большом пальце, и рукавичка исчезла. А пылесос кашлянул и смолк.

«Подавился, подавился моей рукавицей и испортился насовсем!» — в отчаянии думал Олешек.

Длинные-длинные слёзы покатились по Олешкиным щекам. Что он скажет маме? И как он теперь к ней пойдёт без папиной записки? Грустный, он пошёл дальше, дошёл до стеклянной двери, завешенной занавеской, толкнул её и очутился…

Он очутился совсем в другом коридоре. Тут вовсе не пахло краской, тут пахло чистотой. В зелёной кадке стояла знакомая пальма. Неярко горела лампочка в белом матовом колпачке. На полу лежала длинная белая дорожка, и громко тикали большие часы на стене.

Олешек услышал шорох и оглянулся. Но это просто за ним закрылась стеклянная дверь. И тут он увидел за собой на белой дорожке пупырчатые рыжие следы. Теперь следили новые калоши, он их тоже испачкал, когда ходил по жёлтой липкой мастике.

«Ой, скорей вымыть и поставить на место!..»

Где-то поблизости звонко капала вода. Олешек толкнул белую дверь, и она впустила его в умывалку. Там горел свет. Стены и пол блестели глазурованными плитками, а над ванной — такой большой, что Олешек мог бы в ней поплавать, — сверкали серебряные краны, разные: и широкие, и высокие, и с дырочками для дождика.

Олешек снял калоши, взял их в руки и увидал в большом зеркале мальчишку в ушанке — одно ухо вверх — в валенках и с калошами в руке.

— Это я! — громко сказал Олешек.

И тут он заметил, что на лыжных штанах мальчишки, возле самого колена, сияет большой серебряный цветок.

Олешек быстро наклонился и взглянул на свои штаны. Цветок сиял и у него на колене. Значит, пробираясь по тёмной лестнице, он прислонился к выкрашенным перилам.

Лучше сперва смыть цветок. Намочить под краном последнюю, уцелевшую рукавицу и покрепче потереть…

Олешек поставил калоши на пол и открыл кран. И тут сверху на него хлынул дождь, такой сильный и шумный, что Олешек зажмурился, открыл рот и, отфыркиваясь, помчался вон.

Но едва он очутился в коридоре, как услыхал чьи-то торопливые шаги. Он шмыгнул за кадку с пальмой, и она сердито уколола его своим длинным жёстким листом. Олешек не обратил на неё никакого внимания. Он глядел на медицинскую сестру Люсю. Она быстро шла по белой дорожке и несла в руке стакан с водой и пузырёк. Лицо у неё было серьёзное, а когда она прошла, в коридоре остался горький запах лекарства.

В белом халате и твёрдой стоячей косынке, она совсем не была похожа на ту Олешкину соседку Люсю, которая вместе со всеми мальчишками, и с Олешком тоже, каталась на коньках по запруде на Вертушинке и метко кидалась снежками.

Олешек стоял за пальмой смирно, холодные струнки стекали с его мокрой ушанки за воротник и на рукава. Он увидел, как Люся вошла в одну из комнат. Она так торопилась, что не закрыла за собой дверь.

— Сейчас, сейчас, проглотим капли, и всё у нас пройдёт! — услышал Олешек её голос.

Он сдвинул набок ушанку, чтобы её мокрое меховое ухо не мешало слушать, и подошёл к двери.

На кровати лежал седой лётчик. Он был очень бледный; жёсткое одеяло на груди тяжело поднималось и опускалось от его дыхания. А Люся, приподняв ему голову, поила его из стакана. Лётчик послушно глотал лекарство.

— Ничего, ничего, — сказала опять Люся, взяла его руку и, глядя на свои маленькие часы, стала считать вслух: — Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Видите, всё уже обошлось, завтра опять гулять будете…

Лётчик глядел мимо Люси в потолок.

— Знаешь, сестричка, — тихо проговорил он. — На днях мне один умный человек сказал: «После зимы обязательно бывает весна».

— Обязательно бывает, — кивнула Люся. — Она уж тут, под снегом, дожидается своего часа.

— Поторопить бы её, — сказал лётчик. — Хочется увидеть, как почки лопаются, как вылезают зелёные ростки. Вот чувствую: увижу — значит, выживу, выстою…