Олух Царя Небесного - страница 4
После их отъезда мы прислушивались, не раздастся ли снова рев моторов. Долго стояла тишина. Только в Йом-Кипур по тротуарам зацокали копыта. Это были казаки, избегавшие мостовой, вымощенной булыжником. Они заглянули к нам во двор и направились в здание полиции.
За ними пришли солдаты с рубиновыми звездами на островерхих шлемах и штатские в полувоенной одежде, которые выступали на митингах.
В кинотеатре объявили о присоединении Галиции к России. По улицам ходили люди с красными флагами. Из мегафонов звучала песня о трех танкистах и самураях. Русские скупили все, что было в магазинах. Даже за солью и спичками выстраивались очереди.
Панская улица стала улицей Сталина. (Однако все по-прежнему называли ее Панской.) Здание полиции занял НКВД. По ночам арестовывали людей. Во дворе, чтобы заглушить крики и выстрелы, рычали моторы грузовиков.
Отец стоял у окна в темной спальне и смотрел на дом по другой стороне улицы.
Почтальон принес бумагу[4], из которой следовало, что квартира на Панской для нас чересчур велика. Чтобы не пришлось впускать чужих, дедушка с бабушкой продали свой дом и перебрались к нам. Грузчики в ермолках внесли в салон кровать и комод с Волянки. Бабушка принесла мандолину и фотографию деда с медалью и саблей. Везде стояла их мебель. Высокий двустворчатый гардероб поставили в комнату прислуги. На него положили энциклопедию.
Нефтяные компании были экспроприированы и объединены в один трест. Изменился даже алфавит. Дед, однако, писал в книгах по-старому, потому что цифры остались прежними. Русскую бухгалтерию он ненавидел: «Мошенники! За злотый дают рубль!»
В пятницу вечером, когда показывалась первая звезда, бабушка закрывала окно в столовой и затягивала шторы. Набросив на голову платок, она зажигала свечи в серебряном семисвечнике и водила над ними руками, будто хотела притулить к себе огоньки. На столе стоял свадебный сервиз родителей. На тарелках с супом были золотые узоры, похожие на скрипичные ключи. На блюде лежала вареная картошка. В плетеной корзинке — черный хлеб для отца и Мули. Нам чудилось, что кто-то ходит под окном.
— Кажется, они хорошо относятся к евреям, — шепнул дедушка, — но мацу печь нельзя.
— За Бугом[5] хуже, — сказал отец.
— Может, немцы опомнятся.
— Бросьте, папа!
В столовой пахло табаком «Вирджиния». Дедушка взял щепотку из жестяной баночки и долго нюхал. Потом всыпал табак в открытую медную трубочку, разровнял пальцем и захлопнул трубочку. Рядом стояла коробка с папиросными гильзами. Дедушка достал одну и, держа за картонный мундштук, всунул трубочку в пустую гильзу. Металлическим пестиком протолкнул табак, и готовая папироса упала на стол.
На другом конце стола отец смотрел на разноцветные ряды карт. Пасьянс не получился. Отец собрал карты и стал их тасовать.
— Табак кончается, — сказал дедушка. — Что будет?
— Махорка, — засмеялся отец.
В комнате для прислуги спала Нюся. Она была очень красивая, с большущими зелеными глазами. Утром, пока она завтракала, во дворе ждали мальчишки, чтобы понести ее портфель в гимназию. Дед поглядывал в окно.
— Одни гои! — негодовал он. — Неужели в Бориславе нет евреев?
— Школа для всех.
— Тоже мне, грамотеи! Придумали десятилетку! Нюся торопливо собиралась на торжественный вечер. В вышитой украинской рубашке и длинной юбке, натягивала мягкие красные сапожки. Потом схватила белую шаль с кистями, которую бабушка как раз погладила, и побежала в школу плясать казачок.
В Нюсю влюбился Куба, который по ночам дирижировал танцевальным оркестром. (Он жил на Нижней Волянке среди бедных евреев.) Дед разрешил его пригласить. Бабушка подала в столовой чай. Куба вертел в желтых от никотина пальцах пачку «Египетских». Однако из-за отца (который раскладывал пасьянс) не курил.
— На что вы живете? — Дед забарабанил пальцами по пустой коробке «Вирджинии».
— На танцульки.
— Это не профессия.
— Люди танцуют, — сказал отец.
— Не вмешивайся, — шепнула мать. — Все равно он не отстанет — прицепился как банный лист.
Однажды мать отвела меня в детский сад. Это был мир неполных наборов шашек, одноглазых мишек и машин без колес. Мяч запирали на ключ в шкафу. Постоянно пересчитывали ложки и вилки. Когда, наигравшись, мы укладывались спать на полу, у одних были подушки, а у других одеяла. Над нами висели портреты людей со странными фамилиями. Маркс был похож на нашего соседа старика Бернштейна, который в молодости поймал вора и до сих пор, рассказывая про это, горячился. («Он думал, что от меня убежит! Не тут-то было!») Энгельс в очках смотрел на лысого Ленина. У Сталина были усы, но не было бороды. В детском саду мы говорили по-русски, хотя воспитатели этого языка не знали. Первого мая я декламировал: