ОМЭ - страница 3

Гроб накрыли крышкой, заколотили гвоздями, опустили в мокрую яму, засыпали песчаной землей. Небольшой пепельно-желтый холмик вырос над могилой у стены. И тотчас Губанов запел ломким голосом:

Свистки пристава и городовых тщетно пытались прервать и заглушить похоронный марш. И, хотя слова его знали тогда еще немногие, толпа вызывающе подхватила мелодию и стоголосо тянула ее, а над ней, над свистками звучало сквозь дождь:

Пристав и городовые устремились из-за крестов к толпе, вклинились в нее, зло повторяя:

— Расходись, расходись!..

Толпа неохотно расступалась... Как бы не в силах удержаться под напором, люди цеплялись за городовых, скользили вместе с ними, всячески мешая им протолкаться к группе вокруг юноши с золотистыми зрачками. А над кладбищем продолжало звучать:

Тогда пристав скомандовал:

— Разогнать шашками!..

Городовые обнажили клинки, и толпа, как бы рассеченная надвое, начала отступать к воротам кладбища, возмущенно огрызаясь на каждом шагу, а пристав и самые ретивые из полицейских, не разбирая дороги, топча могилы, продолжали протискиваться к группе возле стены.

— Метит зацапать Федю, — вслух сообразил кочегар. — Как бы не так, фараон толстый!

С этими словами он двинулся наперерез приставу:

— Мало тебе над живыми шкуродерничать? Чего над покойниками измываешься и могилы сквернишь?!

Рядом с кочегаром, заслоняя Губанова, стал рулевой:

— Нехорошо поступаете, господин пристав...

— Прочь, босяки! — взревел тот, разглядев, что за их спинами несколько человек помогают юноше с золотистыми зрачками взобраться на скользкую стену.

Трусов ухватился за пристава и, поднатужась, приподнял его над собой.

Вокруг ахнули. Тучный пристав, ошалев от неожиданности, завопил благим матом:

— Пусти, босяк! Я тебя в каталажке сгною!..

Прерывистым голосом, напрягаясь изо всех сил, кочегар поторопил рулевого:

— Через стену! Живей!..

Держа пристава, как многопудовую бычью тушу, на вытянутых руках, он шагнул навстречу подбегавшим городовым:

— Ловите боровка, фараоны!..

И, швырнув его на головы им, двумя прыжками очутился возле стены.

Там никого не было. Увидев, какой оборот приняло дело, все, кто минутой раньше загораживал Губанова от полицейских и помогал ему взобраться на стену, поспешили в толпу, отступавшую к воротам кладбища. Кое-кто успел спрыгнуть по ту сторону стены. С легкостью акробата кочегар оседлал стену под вопли пристава и свистки городовых, устрашающе гаркнул:

— А ну, суньтесь, кому башки не жалко!.. Угощу!..

Двое полицейских, уже метнувшихся к нему, затоптались на месте, не зная, что понимать под угрозой: кулак, пулю, бомбу?..

Это помогло Трусову выиграть время, достаточное для того, чтобы промчаться через пустырь между кладбищенской стеной и одним из проломов, существовавших в стене древней крепости, которая окружала старый Баку. Пролом давно превратился в сквозной переулок. Облепленный с обеих сторон лачугами, он соединял поселок близ кладбища с лабиринтом кривых и зловонных улочек внутри крепости, когда-то заключавшей в своих пределах весь город. Достаточно было очутиться на любой такой улочке — узкой, темной, заставленной домами-трущобами, где ютилась беднота, согнанная нуждой отовсюду, — чтобы стать неуловимым для полиции.

Кочегар достиг пролома-переулка в тот момент, когда позади неистово заверещали свистки: городовые опомнились, выглянули на пустырь и заметили перехитрившего их моряка. Только его. Остальных, кто сумел уйти за кладбищенскую стену, и среди них рулевого, успел увидеть, прежде чем те скрылись за углом в глубине пролома, лишь сам кочегар.

Вопя и свистя, полицейские ринулись через пустырь вдогонку за Трусовым.

— Сюда! Сюда! — раздался призывный девичий голос.

Трусов осмотрелся, никого не увидел, повернул за угол, с разбегу налетел на группу людей у калитки в глухой стене, узнал Губанова и Любасова...

— Вот он! — тяжело дыша, выдохнул обрадованный рулевой.