Она и кошки - страница 37

— Знаешь, кажется, мы с тобой ознаменовали новый этап в жизни Тоски: после упорного сопротивления наступило желанное освобождение!

Джиджи не ответил, погруженный в размышления о собственной судьбе: коль скоро мы такие, какие есть, можно ли сознательно избежать последствий однажды сделанного выбора, пусть чисто внешних, ведь до конца предугадать будущее никому не дано? Взять хотя бы Тоску: вот сейчас, судя по ее легкой, вызывающей походке, она переживает миг торжества, но он уверен, что эта женщина тут же сникнет, очутившись среди убогих декораций своей жизни. Он поставил себя на ее место и, как никогда, ощутил шаткость и уязвимость своего положения, которое явно сродни Тоскиному. Каждый рассказывает о прошлом, каким сам его видит, и при этом почти наверняка обольщается. Иллюзии могут длиться годами, пока наконец в один прекрасный день любовно выписанный радужный образ вдруг потускнеет, пойдет трещинами. Ты смотришь на то, что от него осталось, и только теперь понимаешь: таким он всегда и был на самом деле. Джиджи, когда вернулся в Италию после с трудом достигнутых, но от этого не менее эфемерных успехов в американском кино, испытал нечто подобное. Пришлось мучительно восстанавливать контакты с газетой. Главный редактор сменился, друзья погрязли кто в болезнях, кто в политике, и Джиджи почувствовал себя совершенно одиноким.

Но надо было как-то выкарабкиваться: у него было уже двое детей и масса обязательств перед бывшей женой.

Из Америки он посылал свои статьи в газету и думал, что, когда вернется, все пойдет по-прежнему. Но ситуация полностью изменилась, и Джиджи оказался перед непроницаемой стеной неприязни. Он несколько раз хотел плюнуть, бросить все к чертовой матери и все же, повинуясь необходимости, терпел и мирился с порой унизительными условиями работы. Понемногу неприязнь коллег ослабевала, но отдельные вспышки еще наблюдались. А когда ему предложили кулинарную рубрику в престижном журнале, Джиджи воспринял это как освобождение. То утро, когда он пришел к шефу подать заявление об уходе, Джиджи запомнил навсегда: было ветрено и пасмурно, в кабинете шефа витал терпкий запах мимозы, стоявшей в протухшей воде; веточки еще оставались зелеными, а пушистые цветы превратились в сухие бесцветные шарики. Твердым голосом, стараясь не выдать волнение, он объявил шефу о своем решении; тот только смерил его холодным взглядом. Выйдя из кабинета, он столкнулся с тремя «маститыми» коллегами. В разговоре с ними призвал на помощь все свое достоинство, когда они стали иронизировать по поводу его новой специальности. Он отшутился и ушел, чувствуя спиной их недоуменные взгляды. На улице вдруг заметил, что небо как-то странно поголубело, это в Милане бывает нечасто, но неутихающий ветер не сумел разогнать вместе с тучами тот гнилостный тошнотворный запах мимоз, и на душе у него скребли кошки. Еще бы, ведь задета его гордость. Шефу и коллегам глубоко наплевать, уйдет он или останется: в сущности, кто он такой, чтоб его удерживать, только лишняя ставка освободится. Джиджи, всеми силами стараясь сдержать нервное напряжение, размеренным шагом шел по миланской улице, которую любил больше всего, еще с тех пор, как начинал здесь работать. Достоинство — вот его единственное спасение. Он уходит и никогда больше не вернется: лучше любая, самая ничтожная работа, чем эти бесконечные интриги, ловушки, молчаливая враждебность и отчужденность.

Да, достоинство. Тоска обладает им в не меньшей степени, но кому оно нужно, кто его замечает? В то утро на спектакле, который он разыгрывал для себя самого под чистым миланским небом, в просветах между крышами Джиджи подумал: мое достоинство имеет значение только для меня, остальным начхать.

Теперь он знал, что то его решение оказалось правильным: жизнь вошла в более спокойное русло, но старая рана еще болит. Те трое коллег, как он слышал, попали в скандальные истории, и выстоял из троих лишь один, тоже, наверно, благодаря чувству собственного достоинства. И все же одного достоинства мало, чтобы стереть в памяти те мучительные переживания.