Онега - страница 12
Снова со вздохами и крестными знамениями икона переходит из одних узловатых рук в другие, снова умиленные возгласы — «спас нас», наконец попадает в руки Севы. Тот поспешно развязывает мешок, вынимает рубаху и бережно завертывает в нее подарок, затем робко и почтительно предлагает деньги.
И опять шум и горячий спор: брать или не брать? С одной стороны, святыню продавать не полагается, с другой же стороны — это не продажа, икона подарена, о деньгах никто и не думал упоминать. Брать или не брать деньги?.. Они могут пойти на богоугодные дела — свечей купить, на нужду кому ссудить. Шум, разгоревшись, постепенно стихает, с общего согласия приходят к решению: взять деньги!
Однако при выходе из часовни кой на кого, а, кажется, больше всех на Акимовну, снова находит запоздалое сомнение:
— Не на смех ли все-таки берете нашего Спасителя? Вдруг да как нехорошее вы задумали?..
Но на этот раз нам ответить проще, мы резонно возражаем:
— Ведь если б посмеяться хотели, мы бы это и до вас успели сделать. Не спросясь, взяли бы икону и унесли с собой.
Наш ответ подчистую снимает всякое подозрение. Весь старушечий клуб в восторге, бурное ликование стоит вокруг нас.
— Ведь правда, взяли бы и ушли себе…
— Да что мы им? Разве бы нас послушали?
— Нет, родные мои! Они ждали нас, ждали!
— Честь честью попросили!..
— Вот ведь неверующие, а, по всему видать, добрые люди.
Мы, забравшие икону, становимся героями минуты — к нам повернуты доброжелательные лица, нас прославляет хор голосов. И нас трогают простота, душевная чистота этих пожилых женщин, их детская непосредственность, их наивная радость по поводу того, что встретились не с хамоватыми, а с людьми, еще не потерявшими совесть.
Дружно, возбужденно, весело провожают они нас через мост, ласково напутствуют в путь:
— Счастливо, милые! Добра вам и здоровья!
— И вам также!..
— Чтоб у вас все удачно было…
Мы тоже желаем им счастья от всей души. Не того туманного и бесплотного счастья, что из века в век обещал им Спаситель, а простого, человеческого. Пусть будет урожай на их полях, пусть их сыновья и дочери прочно встанут на ноги, пусть старость этих женщин не отяготят досадные житейские горести. Не знаем, исполнятся ли наши пожелания — мы ведь не из породы всевышних спасителей.
До следующей деревни наш маленький отряд эскортирует тот самый паренек, что пришел первым к часовенке. Он бежит, спотыкаясь, не отрывая любовного взгляда от ружья в зеленом чехле, которое висит на плече Бори Филева.
Оно не такое обширное, как озеро Лача. Оно сплошь состоит из заливов, которые по-местному называются лахтами. Много островов. Есть острова, где расположились деревни с полями, лугами, покрытыми стога ми сена. Есть остров-кладбище. На всем острове одно деревенское кладбище, и ничего более. Есть просто необитаемые острова — лес, и ни признака жилья… Издалека Кенозеро нам представляется какой-то обширнейшей деревенской Венецией, где вместо, каналов широченные заливы, вместо гондол северные лодки с нестеровских картин.
Наконец-то мы добрались до него! Вечер, небо хмурится, обещает дождь, вода поплескивает о борта лодки ленивыми, свинцовыми волнами. Нас везет председатель сельсовета — на нем матросский бушлат, мичманка, держится скромно, с достоинством. Лодка у него не старинного покроя, а обычная моторка, выкрашенная небесно-голубой краской, по борту горячей киноварью выведено «Голубка». Стучит мотор, оставляя за собой пенный след, время от времени в нос ударяется крупная волна, обдает нас мелкими брызгами.
Юра Коринец по-своему приветствует Кенозеро. Словно флаг, он разворачивает свой спиннинг. Мотор приглушается, лодка идет на малых оборотах. Юра сидит в своем плаще и соломенной, не по погоде шляпе, нахохленный, серьезный, вытирает время от времени капли брызг со щек и усов. Он с терпением завсегдатая рыболова ждет, но ждать приходится недолго.
— Есть! — Он привстает, торопливо начинает крутить катушку спиннинга. — Кажется, зацепило, черт возьми!.. Нет, есть!
Жилка спиннинга напряженно дрожит, тонкое бамбуковое удилище гнется.