Онега - страница 5
Вторая церковь построена совсем недавно, быть может в начале нашего века. Она приземиста, пузата, как купеческий сундук, ее убожество не спасают резные наличники на окнах.
Я разглядываю их и стараюсь разгадать загадку: почему более древние сооружения, как правило, построены с большим вкусом?
Уж не потому ли, что архитектор-самородок древней церкви имел перед собой меньше образчиков строительства, волей-неволей ему приходилось полагаться больше на самого себя, чем на готовый пример, доверяться не чужому, а собственному вкусу?
Такая самостоятельность неизбежно заставляла творчески думать. У архитектора же поздней церкви было уже много примеров церковного зодчества, имелись какие-то всеми признанные каноны. В своей работе он полагался не столько на самостоятельные поиски, сколько на чужие, вошедшие в жизнь стандарты. По стандарту действовать куда проще, но где появляется стандарт, там всегда умирает творчество.
Две церкви стоят на берегу. Одну строили вдохновенные художники, другую — подрядчики. Одна — произведение искусства, вторая — ширпотреб.
Юра Коринец клятвенно пообещал накормить нас тройной ухой. Пообещал на вторую минуту нашего знакомства, в тот момент, когда раскрывал перед нами сокровища своего мешка. Тройную уху, не что-либо! Она готовится так: накладывают полный котелок рыбы, заливают водой, основательно варят, потом процеживают, сваренную рыбу — в сторону, в навар кладется новая порция рыбы, снова варится, снова процеживается, и уж только на третий раз рыба остается в ухе. Должно быть, это очень вкусно. Должно быть… Мы тройной ухи так и не попробовали.
На берегу Свиди мы разожгли костер и под накрапывающим дождичком ели обычную, густую, одинарную уху, разумеется сваренную Юрием Коринцем, заправленную по всем правилам кулинарного искусства луком, лавровым листом и перцем. Ели, похваливали и вспоминали, где и как клюнул язь, каким способом вытянули первую щуку…
Веселая была минута, когда эту щуку подвели к лодке. В хозяйстве Юрия Коринца не было одной рыболовецкой снасти — подсачника. Щука могла сорваться. И тут Юрий стащил с головы свою соломенную шляпу, стал ею подчаливать под рвавшуюся рыбу.
Щуку выкинули в лодку. Юрий невозмутимо водрузил мокрую шляпу на голову, а я и Борис лежали на дне лодки и хохотали… Шляпой! Щуку! Что там шляпа, Юра готов был сорвать с себя голову, чтобы не упустить улов.
Для энтузиаста-рыбака Юрия Коринца Свидь оказалась счастливым местом — каждый день и утром и вечером улов: щуки, язи, подлещики. В дальнейшем удача решительно отвернулась от Юрия. Даже легендарное Кенозеро не оправдало его надежд.
Теплый августовский вечер, река — черное стекло, ни малейшего ветерка, а в неподвижном воздухе кружит яростная метель. Да, метель! Наша лодка идет в шести шагах от берега, а за суматошным вихрем белых хлопьев не видно кустов.
Белая метель безмолвна, ни завываний, ни свиста, только на всю реку разносится скрип уключин да осторожный плеск наших весел. Боря поднимает весла, и мы вслушиваемся… Нет, не совсем безмолвна метель. Вечер насыщен робким шумом, словно где-то далеко-далеко бьет ожесточенно по траве сильный ливень. Этот шум создается миллионами бесплотных крылышек. Белые хлопья, густо кружащиеся над рекой, — крохотные мотыльки.
Их называют в народе по-разному: однодневки, поденки, липки, липучки… Однодневки потому, что такой мотылек живет всего один день, липка же потому, что, умирая, он садится на все, что ни подвернется, как бы липнет в предсмертной усталости.
Тысячи тысяч, бесчисленные миллионы, живой ураган! Тревожен чуть слышный его шорох, что-то таинственное, напряженное и в то же время унылое, все на одной ноте — не сильнее, не тише. Минуту-другую мы слушаем, и нам становится не по себе. Необъятная туча живых существ! Их жизнь проходит сейчас, на наших глазах, в эти самые минуты. Все они вылетели, чтобы зачать новое потомство, и умереть сразу, без промедления. Жизнь и смерть сошлись вплотную. Жизнь и смерть переплелись в один неистовый клубок. Что, если б эти однодневки свои примитивные чувства могли выражать в примитивных криках? Вопли самозабвенной радости и вопли предсмертного ужаса стояли б тогда над рекой. Только ликующая радость и только ужас — среднего бы не существовало!