Опальные - страница 61

— И все-то это ведь награблено Разиным не для себя, а для княжны! Как она, значит, ему мила! Мудрено ли, ежели она ради него переменит свою веру?..

— Никогда этого не будет, никогда! — запальчиво перебил его Юрий.

— Да ведь он хочет жениться на ней…

— Мало ли что хочет! Она — родовитая княжна, а он — что? Простой казак, разбойник.

— То-то, что не простой, а славный казацкий атаман.

— Уж и славный!

— А то как же: слава об нем гремит теперь по всему Каспию, по всей Волге.

— Но он все-таки не человек, как мы с тобой, а зверь.

— Да, лев, царь зверей: остальное зверье перед ним по земле ползает, а сам он ни перед кем головы не клонит — ни перед кем, окроме княжны: ей стоит лишь словечко сказать — и лев становится ягненком. Вот хоть бы сейчас, посмотри: это ли страшный атаман разбойников? Это — жених с невестой.

И точно: в догорающих лучах вечерней зари рядом с персидской княжной на облюбованной ею скамейке сидел грозный казацкий атаман, но в осанке его не было уже ничего грозного. Что-то ей нашептывая, он глядел на нее с восхищением, с умилением; а она, молча наклонясь через борт, заглядывалась в воду, которая, шипя и пенясь, разбегалась волнистыми струями из-под киля движущегося вперед судна.

— Не жених это, а змей-искуситель… — пробормотал Юрий. — Пройдем-ка мимо: может, услышим, о чем у них разговор.

Оба брата, рука об руку обойдя кругом рубки, вышли на корму и здесь прошли в двух шагах мимо сидевших на скамейке.

Воодушевившись собственным красноречием, Разин настолько возвысил голос, что до слуха мальчиков долетел обрывок его речи:

— Пущай мои удальцы там еще воюют; мы же с тобой, лапушка ты моя, женушка моя богоданная, будем атаманствовать на вольном тихом Дону, коротать дни ладно и советно…

— Ну, что, брат, слышал? — заметил Илюша, когда они с Юрием прошли опять дальше.

— И все это обман, обман! — не сдавался Юрий. — Он и ее-то обманывает, да и себя, пожалуй: зверь всегда останется зверем.

Что Разин пока еще не закаялся зверствовать, подтвердилось очень скоро — на рассвете следующего же утра.

Сладкий предутренний сон двух боярчонков был внезапно нарушен несколькими выстрелами, а затем и зычным окриком атамана, подхваченным целым хором голосов:

— Сарынь на кичку!

Оба брата одновременно вспрянули с постели. Одеваясь с лихорадочною поспешностью, они временами выглядывали из прорубленного в их

дверце оконца. Еще со слов Шмеля в Талычевке им было известно, что "сарынь" по-калмыцки означает толпа, ватага, а "кичка" — нос. И вот на всех судах встречного каравана вся ватага, в том числе и сопровождавшая караван воинская охрана, упала на "кичку", распласталась ничком. С окруживших же караван казачьих стругов перепрыгивали с борта на борт разинцы.

— Ну, Илюша, — сказал Юрий, — казакам теперь не до нас; терять времени нечего. Пойди-ка, отвяжи лодку. Ты один ведь справишься?

— Не такая уж мудрость, — отвечал Илюша. — А ты сам что же?

— Я схожу за княжной. Да не забудь для нее с борта вниз канат спустить: не дай Бог, расшибется.

— Не забуду.

С оглядкой выбрались оба из своей каморки. На всем "Соколе"-корабле, кроме них двоих, не осталось, по-видимому, ни души. Илюша шмыгнул на корму, где была привязана запасная лодка, а Юрий обогнул рубку, на противоположной стороне которой был вход в покойчик Гурдаферид.

Тут глазам его представилась совсем неожиданная картина: перед дверцей княжны лежал навзничь, раскинув руки, великан-казак, которого уложила тут, очевидно, шальная стрелецкая пуля. Над ним наклонился Кирюшка и расстегивал ему ворот рубахи.

— Ты что тут делаешь? — спросил его Юрий. Кирюшка испуганно отдернул руку, но, увидев, что это свой боярчонок и что других свидетелей нет, снова запустил руку за ворот казака и вытащил оттуда вместе с нательным крестом небольшую кожаную сумочку.

— Это ладанка, вишь, с барсучьей шерстью, — объяснил он, — мертвому она все равно уже ни к чему.

— Да он еще жив, смотри — дышит, — сказал Юрий. — Пуля скользнула, знать, только по черепу. Куда ж ты? Постой, надо ему обмыть рану…

Молодая персиняка, перед покойчиком которой происходил этот разговор, слышала его, должно быть, потому что дверь ее приотворилась, и наружу просунулась рука с полным кувшинчиком воды.