Опасное задание. Конец атамана - страница 19

— Может, и мне не отдашь этого голубчика?

— А ты кто будешь? — шагнул к нему Махмут.

— Дзержинский.

— Правду говоришь?

И что-то опять сместилось с привычных мест. Совсем иначе рисовал себе Махмут образ этого человека. В его представлении он должен был быть огромным батыром, таким, как раскидистый карагач, как зарод сена, с громовым, похожим на обвал в горах голосом.

Но особенно, и больше всего, поразила Махмута ничем не приметная гимнастерка Дзержинского.

— Правда, ты Дзержинский? — переспросил Махмут.

— Правда.

И Феликс Эдмундович повернулся к арестованному.

С того дня прошло больше года. Но до сих пор никто не сможет разуверить Махмута, что не полыхнула из глаз Дзержинского самая настоящая молния.

Всего мгновение смотрел он на человека, который тоже умел покорять других своими тяжелыми, как у кобры, круглыми глазами.

— Говори! Все говори! — приказал чекист, и у человека задрожали губы, как у овечьей матки курдюк, когда ее долбит голодный ягненок. Он быстро заговорил по-русски, проглатывая слова, и лицо у него из серого стало известково-белым.

Махмут отступил. Он не мог понять, что же произошло, и думал лишь об одном:

«Какой Дзержинский! Какой большой человек. Никто так не умеет смотреть, как он». Тот взгляд запомнился на всю жизнь. И вот сейчас, когда председатель ЧК достал из папки бумаги и, поднеся близко к глазам лупу, сказал:

«Товарищ Дзержинский считает, что мы справимся с его поручением», — Махмут порывисто вскочил с места. Все происшедшее год назад в Москве, в доме на Лубянской площади, встало как наяву. За этот год Махмут многому научился, многое узнал. Теперь бы следователь Махмут Ходжамьяров не стал жмуриться от скрежета бегущих навстречу трамваев. Он вскочил с места потому, что ему захотелось взглянуть, как пишет Дзержинский.

Но Крейз взмахом руки велел Ходжамьярову сесть. Он подошел и снова раздвинул шторку.

— Вот здесь, — показал на Хоргос Крейз, — две новых банды объявились. — Это о чем говорит?

— Не банды, а настоящие басмачи шныряют по уезду, — не удержался от реплики Джатаков. — Банды-то налетят, бывало, утащат барана и нет их. А эти целиком отары угоняют.

— Если бы отары только, — поддержал Джатакова обычно неразговорчивый Алпысбаев и словно керосину плеснул в огонь.

— Коней берут с телегами, — вскочил со стула Джатаков. — А зачем бандиту обоз? Не надо обоз бандиту, убегать мешает. Значит, не себе берут. Для кого берут тогда, если не себе?

— В Балтабае трех коров угнали, — добавил, подумав, Чалышев и внимательно посмотрел на Крейза. Тот стоял и наигрывал лупой.

Джатаков даже обрадовался сообщению Чалышева.

— Вот видите, вот видите! — обводил он всех торжествующими, поблескивающими глазами. — Бандиту надо быстро бегать, а разве с коровой побежишь быстро?

Крейз подождал, пока не остынет Джатаков, не сядет на место, затем, дотронувшись до карты рукояткой лупы, сказал:

— Итак, о плане, который мы разработали. Одним словом, в это воскресенье вечером, на даче у губернатора Суйдуна состоится семейное торжество. Точнее сказать, бал. Будет там и Дутов. Дача эта находится здесь, — показал Крейз левее кружка на карте, — в десяти верстах от города по направлению к нам. Атаман на дачу обычно приезжает верхом, в сопровождении казачьего взвода и, конечно, полковника Сидорова. А уезжают они с Сидоровым после того, как налакаются изрядно, только в коляске, которую им любезно предоставляет всегда губернатор.

— Значит, до того наклюкаются, что не могут в седла забраться? — пробасил Думский.

— А с тобой такого не случалось? — повернул к нему голову Крейз и усмехнулся.

Савва полез в карман за трубкой и этим как бы отвел от себя всяческие подозрения и пересуды. Болтовня-де все, что говорят о нем. Природный кавалерист, просидевший в седле половину жизни, он ни при каких обстоятельствах не свалился бы с коня, будь хоть пьян-распьян. Просто кто-то распустил зряшний слух. Он в тот раз, про который болтают, пожалел по доброте душевной коня, тот харчать начал и повел его в поводу. Ну, конечно, куда денешься, самого его покачивало, точнее заносило к обочине, а конь туда не шел, артачился, натягивал повод. А самого покачивало потому, что зубы болели. Лечить их пришлось спиртом… От зубов всегда самое наилучшее лекарство — спиртишку пару стаканов.