Опиум - страница 7

— Почему?

— Очень просто… Занимались это кружком ночыо, а он и подкрадись. Ему тоже сдали.

— Ну!

— Ну и налетел на 16 рублей.

— Очень хорошо. Еще чего просветительного ист ли? Словесность, например?

— Есть. Словесность у нас едовитая. Как учнут поливать, ястреба на лету падают, машина останавливается и даже мастер в обморок надает, со всех своих четырех ног. У нас, мил человек, в общежитии ни один человек не выдерживает. А ежели баба подойдет, то от словесности моментально вверх ногами встает…

— Так… так…

Рабкор в теленке постоял еще с минуту и пошел обратно:

А сзади него, словно улей, гудела мастерская, и из общего гомона вырывались отдельные:

— Встань до сдачи. Рюпь в банку!

— Мать-пымать, за отца замуж отдать!

— Расшибу!

— Караул! Режут!

— Ставлю сапоги на-кон!

— Двойка, в три господи-бога!..

Рабкор посмотрел по сторонам, сел на тумбу и записал в обмусоленный блокнот:

Задумался, посусолил карандашом и положил орудия производства в карман.

— Организованно живут дьяволы… И булавки не подточишь!..

Митревна услыхала залихватскую музыку со двора заводского культпросвета и подползла к щелке.

— Хоронют кого, аль обзаконивают, сосватамши?

Три минуты она не могла ничего понять, потом вдруг закрестилась и быстрым лётом сиганула по проулку. С жареными семячками сидела у тумбы Кондратовна.

— Пришли, милая. Своими глазами видела. Один важный такой, веселый, так и стелется. И отец дьякон Сафроний там и управляющий там… Встречают милая… С палетами, при сабле, усищи — во!

Кондратовна хлопнула глазами, отвечала:

— Я ж тебе, алмазная, говорила. И видение было и знамения, — подхватила корзину и помчалась направо, а Митревна помчалась налево.

К щелке подошел комсомолец Дудкин и купеческий сын Штопоров.

— Почему музыка, Штопоров?

— Мильтоны даве у Кабанихи аппарат реквизнули и боченок перваку. Наверно, с радости режутся.

— Гляди, гляди…

Штопоров побледнел, а Дудкин позеленел.

Скорее, Тишка, прячь документы и звезду в сапог и шпарь к нам в сарай. Тебя первым делом в расход пустят. А я спрячу.

Дудкин переложил бумагу из правого кармана в левый, сунул кепку со звездой в голенище и тяжело задышал:

— А как же наши-то? Побегу звонить. Соберемся ватагой и налетим.

Оба помчались куда-то.

В Исполкоме тов. Фрадкин прыгал у телефона.

— Кто говорит? Предзавкома? Какая банда? С погонами? На дворе? Сидоренко! Летом! На когтях!

К заводу бежали шесть чонов. Из милиции торопились тяжелые мильтоны, прожевывая кашу. У каланчи начальник угрозыска собирал «своих» и что-то разъяснял.

Забор облепили мальчишки, бабы, лавочники, мужики с базара. А входы и выходы хитрым манером уже занимали чоны, милиция, комса и гарниза, состоящая из 8-ми человек.

У сарайчика на сваленных бревнах заводский оркестр шпарил во все тяжкие «Барыню». Товарищ Фидельман истово махал палочкой, а перёд оркестром на площадке сгрудилась толпа шибко неожиданных лиц: две дамы в шляпах, три студента со шпагами, дьякон, какой-то старичок, мальчишка… А посредине отплясывал с нарядной барышней молодой полковник в гусарском мундире с золотыми погонами, с длинной саблей и звенящими шпорами на сверкающих сапогах.

Компания апплодировала, хохотала, вскрикивала, а больше всех старался дьякон. Подобрав рясу, он семенил за танцующей парой, бил каблуком землю и тряс в блаженстве кудлатой головой.

— Белые город заняли! — сказал кто-то из зрителей.

— Дождались наконец-то, господи-батюшка! — умилились шопотом рядом.

— А чьи это мамзели на распояску совсем изощряются?

— Таперича насчет налогу облегчение выйдет.

— Но почему никакой канонады нет и орудием не фуцкинируют?

На двор вышел начальник милиции тов. Гузик, держа руку на кобуре. Вдоль забора пробежала тревога: — И как это люди вовсе страху не боятся?

У них сроду такие способности с материнским молоком матери.

— Собственноручно — один — и ничего!

Тов. Гузик подошел вплотную к танцорам и отодвинул в сторону студента.

— По какому нраву погоны и оружие? Что есть за человек?

Полковник глянул на него через губу и топнул каблуками.

— А ты что? Катись колбаской! Танцовать желаю.