Опрометчивость - страница 9

Летние каникулы она проводила дома с Дженни, но было проблемой, куда себя деть во время более коротких каникул. Иногда она садилась на самолет в аэропорту Хитроу, и в Женеве, Риме или Ницце лимузин уносил ее, чтобы встретиться со старшими сестрами в одном из больших отелей. Потом туда приезжала Дженни, и они оказывались все вместе. Тогда жизнь становилась совершенно другой. С ней и с Парис, и с Индией обходились словно с принцессами: какие-то господа из кинокомпаний стремились справиться об их самых дорогостоящих желаниях с тем, чтобы всё немедленно оплатить; управляющие гостиниц разрешали везде бегать; горничные в номерах покупали огромные порции мороженого, а очередной приятель Дженни старался использовать все свое обаяние, чтобы ни в чем не вызвать негодование капризниц. Но негодование так или иначе проявлялось, и продолжалось все до тех пор, пока сама Венеция не влюбилась где-то в тринадцать лет и не поняла, что имела в виду Парис, когда говорила: «Мы не должны ревновать Дженни. В конце концов, если бы у нее не было друзей, то и нас никого здесь бы не было».

Парис исполнилось семнадцать, и Венеция с Индией не спорили, внезапно ощутив ее уверенность в том, о чем она говорила. Она казалась им гораздо более старшей и такой умудренной. «Как тебе швейцарская школа?» – завистливо любопытствовала Венеция, восхищаясь сухощавой изящной фигурой Парис, ее маленькой грудью и отливающими глянцем волосами. Во всяком случае, одевалась Парис так, что одежда украшала ее, и если на ней не было школьной формы, то она прибегала к помощи обширного гардероба, где калифорнийский спортивный шик сочетался с французским стилем, а итальянский подбор красок заставлял оборачиваться на нее. Она привила сестре умение различать безвкусицу, и хотя Венеция клялась отказаться от пудингов, когда в школе с наступлением холодных зимних дней продолжатся занятия, но Парис и ее стройная, восхитительная, казалось, излучающая свет фигурка куда-то отдалялась в Англии, а школьная еда становилась необыкновенно привлекательной. Пудинг же был соблазнительнее, чем любые увещевания сестры. Ну, зачем же отказываться, убеждала себя Венеция, и так продолжалось до тех пор, пока у нее не начал пробуждаться интерес к противоположному полу. Вот тогда пудинги и щенки растаяли для нее в дымке любовных грез, а миленькое пухленькое личико утончилось, сделавшись хоть и угловатым, но скромным повторением выразительного лица Дженни Хавен.

Не так уж и плохо было время, проведенное в школе Бёрч-Хаус, где большая часть девочек происходила из семей военных и дипломатов, но когда она переехала в Хескет, то пребывание там и каникулы стали куда как тягостнее.

Половину семестра там она провела в доме начальницы, на первом этаже, и, несмотря на доброту мисс Ловелес, долгий уик-энд казался невыносимым. Кроме того, девочки почему-то думали, что она шпионит в пользу директрисы и с присущей юности жестокостью исключили ее из обычных девчоночьих компаний с их поистине сестринскими привязанностями и крепкой дружбой. Конечно же, они знали и про ее мать. Все разговоры мгновенно замолкали, когда она входила в комнату, а долгие взгляды вместе с шепотом провожали ее, когда она выходила. Только впоследствии узнала она о полуночном пиршестве, устроенном на средства новичков, или о тайне Мелиссы Карр, осмелившейся пронести в школу две бутылки шампанского. Венеция пребывала в отчаянии: ее так надежно изолировали от всех школьных радостей, и если ей невозможно находиться со всеми вместе, то пусть лучше она вернется в Лос-Анджелес, вернется к Дженни. Но на ее отчаянные письма мать отвечала с не поддающимся логике хладнокровием, посылая ей всякий раз коробку с восхитительными калифорнийскими платьями от Теодора или Фреда Сигала, никак не похожими на те, что носили остальные девочки. И Венеция не надевала их, боясь, что либо ее засмеют, либо начнут завидовать.

Кэт Ланкастер буквально спасла ее от всего этого ужаса. Рано вернувшись после уик-энда и обнаружив Венецию в одиночестве среди бестолково выстроенного дома, что служил пристанищем для сорока других соучениц, Кэт ощутила укол жалости и вины. Она не знала, какое чувство заставило ее вернуться пораньше и толкнуло в спальню, где Венеция сидела на кровати одна-одинешенька.