Опустошенные сады (сборник) - страница 12
— Где вы выкопали этого Тмутараканского болвана? — спрашивает Ковалев, указывая вслед ей на дверь.
— Она у нас давно, и пожалуйста, извольте относиться к ней с большим уважением: вовсе она не Тмутараканский болван, а Профессор.
Ковалев откидывает назад волосы.
Рогнеда вливает в бокалы по маленькой рюмке коньяку и добавляет лимонадом.
— А ну-ка, Георгий Глебович!
— Браво!
Он чокается с Рогнедой и высоко поднимает бокал.
— Я, Рогнеда Владиславовна, чувствую себя хорошо только с вами. С вами можно поговорить по душам, вы поймете, не оскверните кощунственно, вы выше многих условностей, в вас я не слышу подлого голоса черни, толпы. К вам прихожу, как в убежище, и исцеляюсь.
— Пейте же! Пейте! — настойчиво торопит его Рогнеда. — Видите, я осушила до дна… Гуляю напропалую!
В передней дребезжит звонок.
— Кто там еще?
…Алексей. В сапогах, забрызганных доверху грязью, входит, покачиваясь в комнату, и неуклюже раскланивается.
— Се грядет муж во полунощи!.. Да вы тут того… Хо-хо!
Встряхивает руки Рогнеде и Ковалеву.
— Так, так-с!
Берет бутылку с коньяком, долго ее рассматривает на свет.
— Три звездочки! это хорошо… Оч-чень хорошо… А мы — хо-хо! — того, сейчас на биллиарде играли в Дрездене… Уд-дивительно!.. Два борта в среднюю. Виноват, я кажется, вам помешал?
Рогнеда поднимается с дивана и несколько раз в волнении проходит по комнате.
— Опять нарезались? — брезгливо спрашивает она, останавливаясь против Алексея.
Он осклабляется:
— Сим победиши князей мира сего! Разрешите рюмочку? Я употребляю его лишь в чистом виде, без примесей. Примесь есть искажение, как выражается Долбня. Он — умный человек и хороший философ. Врожденный трагик! А я — фильтик, он мне доказал это, как дважды два четыре.
Алексей наливает себе в рюмку и выпивает.
— Ничего… очень хорошо, хотя отзывает сургучом.
Ковалев удивлен:
— Фильтик? Что это за штука?
— Не знаю, — мрачно отвечает Алексей, — нечто среднее между протухлым огурцом и зряшным человеком. Долбня сказал: Ковалев — смердящий декадент, как свинья, роется в собственном навозе… Хо-хо! Он так-таки и сказал без обиняков: Ковалев, как свинья, роется в собственном навозе, но и вы, Алексей, прискорбное зрелище, потому что вы — фильтик. Мы с Долбней вчера от вас завернули в одно местечко и очень мило провели время. Хо-хо! Он там всех ругал: все вы, говорит, высосанные лимоны, заморские фрукты, родную землю поганите.
— Мило! — пренебрежительно усмехается Ковалев.
Рогнеда возмущена:
— Алексей! С каких это пор вы стали клеветничать? Ф-фу, как гадко, вы хоть и пьяны, а все-таки этому нет оправдания.
Алексей вскакивает со стула, точно его выбросила пружина.
— Что-о? Я пьян? Я пьян?.. А вот и не пьян, и не пьян, черт возьми!
Стучит кулаком по столу. Рюмка падает на пол и разбивается.
— А и пьян! Ладно! И пьян… А вот вы, Рогнеда Владиславовна…
Он на миг останавливается, ищет слов. Лицо его покрывается ярким румянцем, а мутные глаза загораются.
— …а вы… Я вас насквозь теперь вижу!.. Ловко, брат Гешка, обходишь свою супружницу! Скромник! Праведник! Со старыми девками коньяк лакает, тетатетничая… Живоглоты чертовы!
— Алексей! — тихо говорит Рогнеда.
Он замолкает, тяжело дыша.
Она указывает ему на дверь.
— Вон!
— Ну и уйду. Ладно!
Он пятится к дверям, злобно глядя на Ковалева.
— И уйду! И наплевать! И никогда не приду больше!
Долго возится в передней, отыскивая калоши. Потом дверь с громким стуком захлопывается.
— Ушел! — угрюмо произносит Рогнеда.
— Ушел! — в тон ей говорит Ковалев.
Рогнеда возвращается на свое место, на диване, против Ковалева.
Молчат.
Она теребит золотой крест и смотрит в сторону, словно ей стыдно взглянуть прямо в глаза Ковалеву.
Он берет ее руку и пожимает.
Рогнеда слабо улыбается.
Он целует эту продолговатую кисть руки теми долгими-долгими поцелуями, когда губы мужчины, словно срастаются с рукою женщины.
Садится рядом с Рогнедой, привлекает ее за талию к себе.
Она закрывает глаза. Его губы как бы вонзаются в ее губы и, вонзившись, теряются в них.
Быть ближе! Быть нераздельнее!
Она обвивает его руками: так ближе! Так нераздельнее!
И она тонет в этой близости: ни мысли, ни памяти, — одно опьяненное, сливающееся тело.