Орёл умирает на лету - страница 14

— Почему вдруг такая мысль пришла в голову?

В самом деле, почему вдруг с такой мыслью она переступила порог этой комнаты? Может, лучше повести их куда-то в цех? Или постоять вместе с ними возле памятника Ивану Якубову?... «Нет, — сказала она сама себе, немного подумав. — Бывают такие минуты, когда ничего нет желаннее запаха цветов, синего горизонта или просто ощущения простора...»

— Я читала им о Маяковском, а Колька Сивый спрашивает: «Почему до самой смерти он так и не женился? Неужели поэта никто не полюбил?» Я заговорила о самодельных приемниках — какое мальчишеское сердце не дрогнет перед этим, но Леша, тот самый Леша, следит за тем, как скворцы устраиваются в новом гнезде. Что случилось, думаю, с ними? Уму непостижимо! Лишь потом догадываюсь: они же тоскуют!

— Понимаю.

— Может, думаю, немножко утолят тоску, миллионную ее долю. Ведь ничего другого я не смогу для них сделать.

Стасюк подумал о том, почему мальчишки тоскуют? Ему тоже казалось, что весною они стали чуточку другими... «Да, мы прививаем им профессиональные навыки, учим прилежно трудиться, но сопутствует ли всему этому радость? Рождается ли в их сердцах чувство прекрасного оттого, что они делают комоды и гардеробы? Может быть, мы, педагоги, что-то упустили?.. Сами того не желая, воспитываем из них рабов труда, а не поэтов труда?»

Он решил про себя: мы между собой посоветуемся по вопросу о тоске.

— Ну, что ж, пожалуй, вы правы... Ведите их в лес. Но сперва решите этот вопрос с ними. Пусть и ребячий коллектив разделит с нами этот риск. Кстати, перелистайте вот это личное дело. После карантина к вам поступит.

На папке синим карандашом был проставлен номер: 9925. Ольга Васильевна стала перелистывать дело. На первой же странице она прочитала: «В трамвае № 6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта им. Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна. — Так неуклюже открыл первый лист книги своего бытия.

Снова настойчиво зазвонил телефон. Пока Стасюк вел долгий и терпеливый разговор с каким-то упрямцем (она так и не поняла суть спора), серая папка под номером 9925 была внимательно просмотрена.

Сколько детей прошло через эту колонию! Приходили грязные оборвыши, привыкшие к дикой уличной жизни, к самым изощренным преступлениям, даже страшно было их принимать. Иногда она с отвращением думала о себе, о своей службе. Ей отчаянно хотелось уйти отсюда, пока не поздно, попроситься в самую обычную школу, где бы ее окружали опрятные дети, с любовью воспитуемые в нормальных семьях. Однако стоило ей лишь разок вспомнить о тех, кто уже собирался уходить из колонии в большую жизнь: на заводы, в институты — о возмужалых, сильных юношах, в которых уже зародились первые семена благородства, благодарности, душевной чистоты, глубоких чувств, возникала великая гордость за свой труд. Так она начала жить в этом коллективе, словно волна на море, то при душевном отливе, то при душевном приливе.

...Стасюк обязан ощущать вот такие отливы и приливы, происходящие в душах людей, ведь это тоже входит в обязанности начальника колонии. Он отвечал не только за воспитанников, но и за воспитателей, за каждый день и час, за каждый болтик и деревцо; разве лишь этим ограничивались его безграничные обязанности! Он был в ответе за счастье и горе, за настоящее и будущее, за жизнь и смерть этих ребят, курчавых и курносых, вихрастых и кудлатых.

Прочитав трудную судьбу Александра Матросова, полную выбоин и колдобин, Ольга Васильевна, увлекающийся человек, сказала:

— Педагоги могут только приблизительно наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы как прекрасно в самом начале судьбы доподлинно знать вершину будущего расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

Уже после того, как остался один, Стасюк сказал себе: «Я, может, никогда и не увижу вершину. Эта безоблачная область — царство мечтателей. Я — земной человек. Сверхпрозаический практик. Меня интересует сам процесс воспитания, вся черновая работа, ведущая к той вершине. Я — мусорщик. Я — банщик. Я, простите, — ассенизатор. Притом хирург и, может быть, где-то и в чем-то судья... Но судья в последнюю очередь».