Ориген - страница 19
— Но все-таки, он — еретик?
— Формально да, — отмахнулся Степанцов, — ну и что? Я тебя не молиться ему призываю, изучать. Осужден на Пятом Вселенском не то что заочно, а даже и посмертно, а на самом деле император Юстиниан, то есть святой Юстиниан (поправил он сам себя, как прежде Дениса поправлял) протащил это решение, осуждая не столько Адамантия умершего и неспособного возразить, сколько оригенизм, возникшее уже после смерти его течение, несогласное с самими основами веры. Вот так-то. Не смущайся.
— Ориген…
Всё становилось понятным в том давнем сне. Сын мученика, Египет, «рожденный от Гора»…
— Вот… снился мне он. Я только сразу не понял.
— Стал-быть, знак тебе свыше, — хмыкнул Степанцов, — я тебе текстик-то для перевода подберу, а покамест…
Он скрылся в коридоре:
— Маруся, где папка желтая с завязочками? Ну что я из Посада привозил? Я же просил: не перекладывай… ах, вот она.
Вернулся довольный, поглаживая бороду, а в руке была стопка листков:
— Вот тебе книга про него. Знакомься. Английский свободный, надеюсь?
— Ну так…
— Читай. Патрологу без английского и немецкого никак, ну да вас немецкому учат, а французский и итальянский пока можешь не учить, потом наверстаешь. Ксерокопия, мне ребята в Академии сделали. Сам еще не успел прочитать, ну да тебе сейчас нужнее.
— Иван Семенович, вот спасибо…
Значит, это будет Ориген.
И на прощанье, у двери, с ароматом китайского чая да тверских (не калининских же!) райских яблочек выдохнул:
— Ну ты же, Дионисий, православный? Не воцерковлен, да, слышал, а душа-то — как?
— Да, — кивнул он как-то слишком поспешно, смущенно, как бы со стыдом, — православный.
Это так легко сорвалось…
Он шагал по бульварам в обратный путь, с драгоценной папочкой под мышкой, и думал: а не соврал ли он Степанцову? Как на самом-то деле? Он ведь и задумался-то о вере совсем недавно. В армии.
Сны о ней приходили уже чуть реже, чем сразу после. Но приходили. И всегда одни и те же: ему надо дослужить, слишком рано тогда отпустили (и вправду, одного месяца не хватило до полных двух лет). И вот та самая постылая казарма, въедливый прапорщик-старшина снова смотрит на него злобными глазками. А куда ты денешься? Служи. На привычном месте в шкафу: вторая полка сверху, третья секция справа — лежат вещмешок и каска, подхватить по тревоге. Номер автомата всё тот же, то же у него место в оружейной комнате. Тот же приторный «Модерн токинг» в ленинской комнате перед отбоем, или, пореже, ударный, взрывной «Наутилус помпилиус» — дедам о дембеле помечтать. И полбутылки сивого самогона припрятаны у Ленина в гипсовой его башке — тем же дедам, но после отбоя. Те же тоска и скука, хотя вроде — был же у него дембель? А как не бывало. Недослужил, давай, наверстывай. Мра-аак…
Нет, конечно, не тот был ужас, что в газетах, или в фильме этом «Караул» про зачморенного бойца, который не выдержал и перестрелял сослуживцев. Он не смотрел, ребята рассказывали.
В радиотехнической их части всё было как-то мягко и уныло, до махровой стройбатовской или вевешной дедовщины всё-таки далеко. Ну как учения: и похоже на войну, да патроны холостые и убитых нет. Есть только напуганные.
Если честно, то в солдаты Денис не особо годился. И даже не скажешь «как ни старался», потому что и старался не особо. Выдернули из Универа, отправили в солдаты, словно при царе, и ведь не за провинность, не за членство в кружке революционеров. И танков вражеских в Подмосковье не видно, столицу грудью закрывать не надо. Наоборот: с НАТО мы прямо друзья, the wind of change дует себе по набережным Москвы-реки прямо в улыбающиеся физиономии американских туристов, Горбачев перетирает с Рейганом за сокращение чего-то стратегического — и тут на тебе: портянки, кирзачи, автомат. Пещерный век, два потерянных года. Как в дембельских альбомах пишут: в книге жизни вырваны две страницы на самом интересном месте.
Эти два года надо было как-то пересидеть, перетоптаться, не растерять знаний, а главное — себя. Музыкантов всегда отправляют в оркестр, им дай на два года вместо смычка лом и автомат, и всё, будущее убито, пальцы огрубеют и уже не смогут играть. А мозги у человека разве не грубеют?