Осенние цикады - страница 4
Подобные стихи, где от канонической вака остаётся только ритмический рисунок, наглядно показывают, как далеко ушли в своей эмансипации от безукоризненно изысканных поэтов прошлого мастера времён заката сёгуната. И всё же ни Акэми, ни Котомити до конца не вписываются в сферу народной смеховой культуры сэнрю и кёка, где пародирование классики зачастую граничит с вульгарностью, литературным ёрничеством и шутовством. Их юмор — всего лишь мягкая усмешка интеллигента, снисходительно принимающего жизнь такой, как она есть.
С наибольшей отчётливостью философия бундзин выявляется в медитативной лирике, содержащей размышления о добре и зле, о долге и призвании, о бедности и богатстве. Формы воплощения поэтических раздумий, не связанные уставными регламентациями, колеблются от напряжённого внутреннего монолога до остроумных максим и витиеватых дзэнских парадоксов. И неизбежно в подобных миниатюрах умозрительная абстракция преобладает над привычной «вещностью» образа:
(Кагава Кагэки)
Бундзин, как правило, мало заботились о мирской славе и богатстве, хотя Мабути, Мунэтакэ, Норинага и Кагэки получили то и другое при жизни. Роан, Рёкан и Акэми влачили дни свои в бедности, а Котомити, кроме того, ещё и был предан забвению после смерти — его «реабилитировали» только в самом конце XIX в. Но истинный удел поэтов определила история, бережно сохранившая их творения для благодарных потомков.
Поэтов вака позднего средневековья читают и почитают в современной Японии. Лучшие их стихи вышли в серии классической литературы издательства «Иванами» (Кинсэй вакасю, Токио, 1969). Эта книга и легла в основу раздела «Вака»[1] данного сборника.
Простимся на время с творчеством бундзин позднего средневековья, чтобы, окунувшись в стихию народной поэзии, взглянуть в совершенно ином ракурсе на искусство укиё.
Народная поэзия Японии и Китая всегда существовала в самом тесном переплетении с профессиональной. Не случайно Конфуцию приписывается составление «Книги песен» («Шицзин»). Не случайно императоры приказывали включать народные песни в крупнейшие антологии. Японские поэты всегда черпали вдохновение в животворном источнике народной речи. В свою очередь, народные сказители, сочинители песен и баллад украшали свои произведения реминисценциями из классики. Авторскую и народную поэзию в Японии можно сравнить с двумя легендарными соснами в Суминоэ, растущими из единого корня.
В позднее средневековье народная поэзия переживала период величайшего взлёта благодаря расцвету самобытного искусства «весёлых кварталов» больших городов.
Перелистав страницы новелл Ихара Сайкаку или «бытовых» драм Тикамацу Мондзаэмона, хотя бы только тех, что переведены на русский язык, мы обнаружим любопытный факт. Героини большинства этих шедевров мировой литературы — продажные женщины, обитательницы «весёлых кварталов» Эдо, Киото или Осака. Кварталы любви… Прибежище загулявших купцов, скрывающихся под широкополыми шляпами самураев, игроков и актёров. Обитель роскоши и нищеты, красоты и уродства, где смех легко переходит в слёзы и безудержное веселье сменяется безысходным отчаянием. Колыбель утончённого варварства, культа изощрённых плотских наслаждений. Источник неисчислимых причуд моды, легенд о несчастной любви и зловещих преданий о двойных самоубийствах…
Институт гетер в таких странах, как Китай, Корея и Япония, существовал с незапамятных времён. В средние века каждый большой город мог похвалиться фешенебельными домами терпимости с «товаром» на любой вкус. Но лишь в начале XVII в. правительство Токугава, заботясь о нравственности подданных, санкционировало вынесение «весёлых кварталов» за городскую черту. Так возникли мегаполисы «свободной любви» со своей обособленной жизнью — Ёсивара близ Эдо (в 1617 г.) и Симабара близ Киото (в 1640 г.).
Многотысячное население «кварталов цветов» (кагай) помимо естественного прироста регулярно пополнялось за счёт оптовых закупок в провинции, где умиравшие от голода крестьяне, отцы многодетных семейств, по сходной цене продавали дочерей. Обычай продажи девочек в «чайные дома» настолько укоренился в эпоху позднего средневековья, что стал чуть ли не нормой для крестьян центральных провинций.