Осенним днем в парке - страница 8
Кривцов с подкупающей искренностью расспрашивал:
— Ну как, друзья? Как ваши дела? Тронулись-двинулись? В горкоме были? Нет? Председатель горсовета здесь мировой мужик, мы с ним подружились. Вдрызг. А каким оказался этот ваш Пелехатый? Как вы его нашли?
Ефимочкин засмеялся:
— Нашли в весьма непрезентабельном виде — лежал в старых валенках под станком.
— Шутите?
— Нет, не шутим, — подтвердила Кущ.
Кривцов сделал серьезное, полное сочувствия лицо.
— Но это же злая карикатура на руководство…
Он поманил к себе официанта, привычным жестом ткнул в меню, показал что-то на пальцах, и оживившийся официант, наклонив голову набок, резво побежал в буфет.
— Обязанность директора не в том, чтобы чинить и всякое такое. Это ясно, как разжеванный апельсин. Искусство руководить, между прочим, в том и состоит…
— Нет, не скажите, — вдруг перебил его Ефимочкин. — Я сам наблюдал, что на маленьких предприятиях очень, уважают директора, который умеет показать, как надо сделать…
— Ну что вы! — уже смеялся Кривцов. — Рабочие никогда не простят директору такого стиля работы… это же ясно…
— Как разжеванный апельсин? — сорвалось у Кущ. — А откуда вы знаете? Почему расписываетесь за рабочих? Вы ведь не рабочий.
Кривцов так удивился, что даже не обиделся. Он только пошлепал губами и сказал вежливо:
— Есть такая французская пословица: «Для того чтобы сварить хороший суп, повару не нужно самому влезать в кастрюлю». Я читаю газеты, товарищ Кущ, я изучаю и обобщаю. Это же ясно, как… — последнее слово он проглотил.
Он сказал это назидательно и вместе с тем так мягко, искренне, что Кущ смутилась. Ну что она могла возразить? В тресте тоже считали Пелехатого плохим руководителем…
Когда утром Ефимочкин зашел за Кущ, чтобы идти на фабрику, она сказала ему в своей обычной, несколько резкой манере:
— Позвоните, пожалуйста, Пелехатому, скажите, что надо встретиться. Мы приехали не развлекаться и не обижаться друг на друга. Пусть потрудится нас обождать.
Деловито и строго разглядывая себя в зеркало, Кущ стала надевать меховую шапочку. Ефимочкин долго крутил ручку телефона. Наконец ему ответили. И у него вдруг стало такое странное выражение лица, что Кущ, увидев его отражение в зеркале, испугалась.
— Что? Что такое?
— Непонятное что-то… — пролепетал Ефимочкин.
Кущ вырвала у него из рук трубку.
— Что? — Она тоже растерялась. — Я сейчас… Мы сейчас придем…
Она постояла, раздумывая, побарабанила по столу, потом обвела Ефимочкина странным, остановившимся взглядом и сказала:
— У Пелехатого был сердечный припадок… он умер…
— Позвольте, но как же так? — пробормотал Ефимочкин.
— Что «как же так»?
— Но как же так?.. Мы из-за него приехали, и вдруг… — Он едва понимал, что говорит, так был подавлен.
С горестным видом поплелся он вслед за Кущ. Шнурок на ушанке развязался, и один наушник болтался, придавая Ефимочкину сходство с виноватым, обиженным щенком.
Весь вид Ефимочкина выражал молчаливый упрек, протест. Он досадовал, что поездка обернулась таким неожиданным, странным образом.
— Я был однажды в театре, и там во время второго акта умер артист, игравший главную роль.
— Пелехатый не артист…
Ефимочкин обиженно пожал плечами.
— Все уговаривали меня ехать в Балашихинск, уверяли, что командировка легкая. И вот пожалуйста…
Кущ резко оборвала его:
— Будет вам… хныканьем не поможешь.
На фабрике заплаканная Верочка рассказала, что Пелехатый был болен уже давно, сердце у него больное, а он не берег себя, не лечился, не отдыхал.
Она по-детски терла кулачками глаза и заливалась слезами.
В кабинете было сумрачно, холодно. Расстроенная уборщица не протопила печь. В углу белела охапка березовых дров.
В конторе толпились посетители. Грузчики требовали денег, наседали на старичка бухгалтера. Унылый долговязый человек в шапке фасона «гоголь», стоя около Верочки, негодовал, как будто Верочка была в чем-то виновата:
— Но позвольте, девушка! Как мне теперь быть? Нам этот заказ вот как нужен! — и он привычным, равнодушным движением резал себя пальцем по горлу. — Тем и славился ваш Пелехатый, что слово его было закон!
— Пелехатый, Пелехатый! — плаксиво повторила Верочка. — Нет больше Пелехатого.