Осенний лист, или Зачем бомжу деньги - страница 23

– Это у тебя кто, Кот Бегемот? – спросил Мотовило, проявляя необычную для мента начитанность.

– Кот-живоглот. Видишь, капитан, он на тебя облизывается. Сожрать хочет.

– А ты его что, не кормишь?

– Он сам себе пропитание ищет.

Мент снова внимательно посмотрел на кота, с сомнением покачал головой:

– Подавится. Менты не каждому коту-живоглоту по зубам. Как ты его зовёшь, кстати?

– Никак. Он кот самостоятельный. Приходит, когда захочет.

– Твой?

– Сторожа местного. Ко мне заходит, чтобы пожрать. Иногда пытается что-то рассказать, но я его языка не понимаю.

– Это ничего, – успокаивающе сказал Мотовило. – До весны здесь отшельником проживёшь, понимать станешь. И не только кошачий язык. С призраками начнёшь разговаривать. С тенью своей.

– У тебя закурить найдётся? – спросил Сидоров, сбавив обороты и ощутив вдруг симпатию к толстому капитану.

– А как же! – Мотовило полез в карман. – Я без двух пачек сигарет в кармане на службу не выхожу.

– Две пачки? Так много выкуриваешь?

– Много, – соглашаясь, кивнул капитан. – А иногда вот такие, как ты – нищие миллионеры – закурить просят. Приходится угощать.

– Не хочешь, не угощай, – обиделся было Сидоров, но Мотовило сказал миролюбиво:

– Да ладно ты, не злись. Это я пошутил неудачно. На, кури на здоровье. Что я, не понимаю, что ли? С любым такая хрень произойти может. А может, бутылочку раздавим в порядке знакомства?

– У меня только подсолнечное масло.

– Рафинированное?

– А кто его знает?

Бутылка нашлась у капитана. Точнее, не бутылка, а двухсотграммовая фляжка с коньяком.

– Всегда с собой носишь?

– Всегда. Каждое утро перед выходом на службу кладу в карман две нераспечатанные пачки сигарет и наполняю коньяком фляжку.

– А руководство как на это смотрит?

– В ментуре все пьют. И руководство тоже. Если на этой грёбаной работе не пить, запросто свихнуться можно.

Они выпили и разговорились. Сидоров опьянел сразу. Может, поэтому излил душу капитану Мотовиле. А может, Сидорову просто необходимо было рассказать кому-нибудь всё, что его терзало и давило.

Мотовило был трезв, как стекло. Видимо половина фляжки коньяку для него являлось ерундовой дозой – так, для улучшения аппетита. Он внимательно слушал Сидорова, не перебивал, не спорил.

– Понимаешь, Гоша, – пьяно говорил Сидоров (в процессе распития коньяка они стали называть друг друга по именам), – понимаешь, Гоша, она, тварь, меня ведь не только из своей жизни выкинула, она меня напрочь жизни лишила. Я теперь никто! Дома у меня нет. Дача только эта, так она развалится скоро. Квартиру свою продал, деньги ей отдал. Работы у меня тоже нет. Она, Катерина, уговорила меня дело своё продать, чтобы в её бизнесе больше оборотных средств крутилось. Друзей, и тех у меня нет. Мои друзья – и её друзья тоже. У нас все друзья общими были. И все они на её стороне будут. Потому что зависят от неё, потому что не только друзья, но и партнёры. Да и не друзья они, холуи…

– Да-а-а, Лёха, – соглашаясь, вздохнул Мотовило, – попал ты, как кур в ощип. Окрутила она тебя. Обобрала.

– Ага. А ведь мне говорили, что так и будет. Говорили… Представляю, как теперь злорадствуют… Но понимаешь, Гоша, не в том дело, что я нищим стал. Деньги снова заработать можно. И дом купить, и машину… Не хочу я ничего. Жить тошно…

– Это ты брось! Жить-то всё равно надо.

– Хоть брось, хоть подними. Мёртвый я. Не хочу ничего.

– Может, тебе уехать куда?

– От себя не уедешь. Всё со мной останется. Лежал я тут, Гоша, лежал и думал: может, покончить со всем разом. С мыслями, с воспоминаниями. Утопиться в Шугаевке. Ерунда, что мелкая, утопиться и в луже можно. Или в петлю. Или в город приехать, забраться на крышу самого высокого здания, и…

– Головой вниз? Вдребезги?

– Вдребезги!

– И что не покончил? Страшно стало?

– Да нет, не страшно. Стыдно. Скажут: из-за бабы мужик с ума сошёл. Слабак!

– Это точно, – поддержал Сидорова Мотовило, понимая, что отчаявшегося мужика нужно подальше уводить от мыслей о смерти, – скажут. Да, и кому ты своей смертью доказал бы что-то? А? Ты мужик, Лёха. Я сразу понял, что ты – мужик. Не стал сутяжничеством заниматься и на колени не опустился, унижаться не стал. Ушёл, и всё.