Осквернители праха - страница 41

Змеи были каждая длиной примерно в руку и казались изящными коралловыми украшениями на блестящих от масла мышцах вендийца. И было похоже, что даже сам Хада Хуфи обращался с ними с величайшим почтением. Он крепко держал обеих чуть позади шипящих, стреляющих язычками голов. И, в отличие от болотных питонов, не подносил к губам, чтобы поцеловать.

Конан тем временем добрался до центра мозаичного круга, где валялась худосочная бронзовая дубинка, оставшаяся от предыдущего поединка. Конан нагнулся и подобрал ее, не сводя глаз с противника. Не то чтобы это оружие показалось ему полезным подспорьем. Таким все равно не дотянешься мимо змей ни до головы, ни до тела вендийца. А если бросить, здоровяка им все равно не проймешь. Тем не менее лучше хоть что-то, чем совсем ничего, и Конан решил попробовать.

Он пригнулся и стал подбираться к Хада Хуфи кошачьим, крадущимся шагом. Зрители начали перешептываться: их удивляла его смелость, вероятно отнюдь не присущая большинству «добровольных» участников придворных игрищ.

Хада Хуфи поспешил отойти подальше от своих корзин и от прикрытого тканью тела предыдущего противника (под покрывалом еще происходили редкие судороги). Он держал руки широко разведенными в стороны – ни дать ни взять для объятия, приправленного ядом. На ястребином лице вендийца застыла привычная насмешливая гримаса.

Конан первым двинулся вперед и затанцевал, нанося легкие дразнящие удары то прямо, то наотмашь, метя когда по змеиным головкам, когда по здоровенным кулакам, их державшим. Вендиец без труда уворачивался, ловко отскакивая и отводя руки. Поплясав с ним таким образом некоторое время, Конан вдруг припал к самому полу, и его дубинка описала стремительный полукруг, целя Хада Хуфи в незащищенную лодыжку.

Удар был, конечно, не из смертельных, так что вендиец только сморгнул. Однако прикосновение сильно обозлило его – это было видно хотя бы по тому, как оскорбленно затрепетали его ноздри. Конан мигом выпрямился, но рука борца уже метнулась в гибком движении, и Конану в грудь понеслась живая стрела, напоенная убийственным ядом.

Одного лишь инстинкта было бы недостаточно для того, чтобы спасти киммерийца от укуса алого аспида. Даже отточенного инстинкта дикаря. Так что, наверное, разумное предвидение тоже сыграло свою роль. Он ждал чего-то в таком духе. Он еще выпрямлялся, а его дубинка уже шла вверх, чтобы отбросить прочь живую стрелу. Она перехватила алую вспышку возле самого горла, пронесла по дуге и швырнула назад – туда, откуда та прибыла. При этом в последний миг Конан выпустил и саму дубинку, чтобы змея на прощание не цапнула его за руку.

Заметив аспида, летевшего на него вместе с бронзовой колотушкой, Хада Хуфи нырком ушел в сторону, показав тем самым и свое искусство акробата, и должное уважение к выпущенной змее. Он мягко перекатился через плечо, умудрившись при этом удержать второго аспида на безопасном расстоянии от своего тела. Дубинка звякнула об пол и упала под одну из скамей, унеся с собой свившегося кольцами гада. Среди зрителей поднялась паника, люди с криками шарахнулись вон из-за стола. Кто-то отбежал прочь, кто-то вскочил на стол, удирая от ядовитых клыков.

Тем временем ловкий вендиец уже снова стоял на ногах, держа над собой змею, и был равно готов и к обороне, и к нападению. Он не учел одного – решимости и потрясающей быстроты киммерийца, который немедля бросился прямо к нему. Схватив Хада Хуфи за плечо, Конан живо метнулся ему за спину. Одна его рука обхватила толстую шею храмового бойца, другая рванулась вверх – к запястью руки, державшей змею.

Его пальцы скользили по намасленной коже вендийца, и приходилось еще думать о том, чтобы не напороться на змеиные зубы. Конан сжимал бычью шею врага мертвой хваткой, уворачиваясь от ударов, – Хада Хуфи все старался «укусить» его змеей.

И вот тут-то, когда двое сцепившихся мужчин выясняли, кому из них в этом мире быть волком, кому – козой, вот тут-то и сказались на Конане недавние побои и плен. Киммериец почувствовал тяжесть во всем теле, происходившую даже не от боли, – ее-то он в своей полной опасностей жизни давно выучился презирать! – а от пытки путами и неподвижностью, тянувшейся полночи и все утро.