Основатель службы «Диалог» - страница 7

— Не каждый свою судьбу ищет. Я искал. А не искал бы, сейчас бы под тобой холопом ходил; может ты б меня уже засек давно, — я, знаешь, княжескую волю не больно-то жалую.

— Крепко князей не любишь, воевода, — усмехнулся Телятевский.

— Не люблю. А чего любить? — Болотников указал вниз. — Вон, видишь, сколько князей да прочих бояр за моей головушкой буйной аж до Тулы приперлись.

— Так и за моей тоже, — возразил Телятевский.

— Тебя да Шаховского царь еще простить может, меня — никогда. Я для него враг лютый.

— Лютый, лютый, еще какой лютый, — согласился Телятевский. — Ну, а как, скажи, Иван Исаич, без князей да бояр ты Русь мыслишь, ведь на них все держится, без них разбой жуткий начнется да разброд по всей земле русской.

— Авось не начнется.

— Начнется, — уверенно сказал Телятевский, разбой начнется и разброд.

— Почему ты, князь, всех, кроме себя, разбойниками да развратниками считаешь?

— Зачем всех? Тебя я не считаю ни разбойником, на развратником, хотя ты вон сколько народу согнал да каждому по сабле в руку всунул. Однако ж ты всех по себе тоже не меряй, Иван Исаич.

Болотников помолчал. Спустя минуту произнес:

— Люди — они добрые, князь. Ты им только не мешай. А они лучше, чем ты думаешь.

На лице князя появилась усмешка.

— Не лезь под нож — и не зарежут. Так?

— Если хочешь — так.

Телятевский немного постоял, подумал, как бы сомневаясь, говорить или нет, наконец, сказал, наклонившись к Болотникову:

— Скажи, воевода, никому не откроюсь, может, ты царем хочешь стать? Ну, не бойся, говори. Тогда я с тобой до конца. А, воевода?

Болотников отступил на шаг, взглянул Телятевскому прямо в глаза и сказал только одно слово:

— Хитер!

Повернулся и пошел прочь.

Зачем Болотников пошел против Шуйского?

Вся жизнь толкала его к этому. Более половины ее прошло в неволе. Но все же не вся, только более половины. И тот отрезок времени, когда Болотников почувствовал себя человеком, почувствовал, что такое воля, впился в его существо и навсегда засел осколком в его душе. Без воли не жизнь, без воли нельзя. Тесно без нее, плохо. Совсем недавно стал Ванька Иваном Исаичем, но обратно в Ваньку его уже никогда не превратить. Скорее умрет, но умрет Иваном Исаичем, не Ванькой.

Зачем пошел против Шуйского князь Шаховской? Наверное, затем же, зачем и Андрей Телятевский: гордые, дерзкие, править хотят, не желают под Шуйским ходить. Как сказал однажды Шаховской, «под Годуновым побыли, теперь под Шуйским, потом под Сабуровым… Так, глядишь, и до Романовых дойдет. Позор-то какой!» Князья! А что сделаешь — тоже рюриково семя. По дороге им с Болотниковым, ну и ладно.

Зачем пошел так называемый царевич Петр? Это совсем понятно: если б казацкий атаман не бунтовал — не был бы он казацким атаманом.

Ну, Димитрию-самозванцу и польским панам сам бог велел на русского царя переть, здесь все ясно.

А вот зачем пошел бунтовать Алеша Светлый, понять не так-то просто. Действительно, что подтолкнуло этого чистого мальчика к участию в грязном и кровавом бунте? Чистые мечтанья?.. Да нет, они еще расплывчаты, неопределенны. Ненависть?.. Стоило заглянуть ему в глаза, чтобы стало ясно, что ни о какой направленной, осознанной ненависти не может быть и речи. Алеша верил Болотникову, верил безоглядно; он видел в нем кого угодно — отца, учителя, но только не бунтовщика. Алеша был предан Болотникову всей душой, и эта преданность сделала его заметным человеком в Болотниковском окружении.

Он был смел и наивен. Причем наивность иногда доходила до глупости, а смелость, казалось, происходила из неумения различить опасность. Алеша был добрым, безобидным малым. Хорошим малым.

И еще ему везло. В бою он очертя голову лез в самую гущу. Всегда. И удивительное дело — никогда еще не был даже ранен. Везунчик — вот кто такой был Алеша Светлый.

Поэтому когда Алеша вызвался подорвать плотину — его не стали отговаривать. Если кому и должно повезти — так только ему.

Болотников подошел к Алеше и крепко его обнял.

— Благослови тебя Господь, — сказал. — Доплыви.

Алеша мотнул головой, лихо отбрасывая непослушные русые волосы. Улыбнулся.

— Доплыву, Иван Исаич. Будет Шуйским веселье!