Особняк на Почтамтской - страница 21

Впервые Миша Требесов очутился в загородном ресторане в компании гимназистов из старшего класса. Он сильно гордился, что был допущен в их среду почти как равный. Одно огорчало: новые Мишины приятели взяли в привычку подшучивать над его неискушенностью, самих себя выдавая за многоопытных, давно познавших женскую ласку.

Броская и загадочная красота Василисы поразила воображение пятнадцатилетнего подростка. Увлечение было бурным, наивным и безумным. В ту пору он был неисправимым идеалистом: верил, что внешняя красота непременно отражает благородство души. Будучи для своих лет немало начитанным, Миша про себя сочинил историю падения Василисы — романтическую историю, в которой ей выпала роль невинной жертвы. Стечение роковых обстоятельств сделало ее блудницей. Мысленно он пользовался только этим словом, поскольку более привычное проститутка звучало некрасиво. Он настолько уверовал в сочиненную им историю, что разубедить его не смог бы никто, даже сама Василиса, расскажи она ему правду. И первое, что пришло ему на ум, — спасти падшую, предложить ей руку и сердце. Разница в летах не пугала, да он и не знал тогда, какова эта разница на самом деле. Выглядела Василиса столь свежо, что в этом пункте обманывались и куда как более искушенные люди.

Мишино предложение чего-то стоило: в его жилах текла благородная кровь. Семейное предание, завещанное ему и сестре от матери, свидетельствовало, что их предки, польские шляхтичи, служили еще при дворе несчастного Сигизмунда Вазы. Едва ли кто из Мишиных одноклассников мог похвастаться столь древней родословной. Это обстоятельство позволяло ему свысока глядеть на сверстников, которые напрасно кичились перед ним положением и богатством своих родителей. Польского языка он не знал, в их семье только мать могла объясняться по-польски. От нее Миша узнал одну поговорку, как нельзя более подходившую к нему: «Хоть пинензы нима, но гонор мам». Мать употребляла ее не в насмешку, а с достоинством.

Товарищи, прослышав о его намерении, просмеяли восторженного юношу. Насмешки не охладили Мишу. Он таки добился свидания с Василисой наедине: она согласилась с ним на прогулку. Он сказал ей все, что надумал, хотя и сбивчиво, но с горячностью искренней страсти.

— Спасибо, мальчик, — сказала она и дотронулась до его шевелюры. — Какие у тебя славные кудри, как у девочки.

Миша вспыхнул. Но в тоне Василисы вовсе не прозвучало издевки, как он мог бы заключить из ее слов.

Рандеву закончилось ничем. Невинность он сохранил, дворянскую честь не запятнал связью с блудницей. Но как же он тогда переживал, страдал, хотел даже покончить с собой… Однако время шло, он был молод и жизнелюбив, вскоре от его недавнего увлечения не осталось следа. Разве что изредка в сновидениях вдруг появлялся берег Ушаковки, всплывали волнующие запахи вечерней реки, и он ощущал неслышное, но тревожащее прикосновение невесомой женской руки.

Мог ли он тогда вообразить, что пройдет всего лишь пятнадцать лет и красавица, обвораживающая юнцов, сводящая с ума благообразных отцов семейств, превратится в пугало.

Выходит, в ту пору у Василисы была дочь! Неясно только, кто же ее воспитывал, нянчил? Не Василиса же, проводившая время в беспрестанных кутежах. О малютке мог позаботиться владелец ресторана: в его интересах было освободить Василису от ухода за дочерью. Во всяком случае, кто-то заботился о девочке — выросла. Но неужто и она пойдет по той же дорожке?

Похоже, усадьба, куда они направились, содержалась добрыми хозяевами. Даже дворовый кобель сознавал это, вел себя владыкой. Ни форменная шинель, ни хлыст в руке Михаила Павловича, которым он угрожал псу, не устрашили того, только пуще разъярили. Пришлось им ждать, когда из дому выбежал долговязый подросток и загнал кобеля в будку. Высокое крыльцо и просторные сени указывали на то, что живут здесь люди обстоятельные, рачительные. Михаил Павлович ничуть не удивился, когда, отворив дверь, ступил в хорошо освещенную солнцем переднюю. Хозяин в бордовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком с блестящими наклепками на кончике, держался с достоинством, без признаков раболепия. Пригласил пройти в горницу. Здесь было прибрано, все находилось на своих привычных местах. В красном углу в застекленных створках сияли образа, чистое расшитое полотенце обрамляло их. Хотя стульев с гнутыми спинками не было, зато лавки и табуреты были покрыты домотканой цветастой холстиной, возле стены между окнами стоял фасонный буфет, разбитый на мелкие отделы и ячейки, застекленные рисуночным стеклом. Сквозь стекло виднелась праздничная посуда. Невысокая раздвижная ширма отгораживала один угол. За ее ситцевыми стенками слышалось чье-то присутствие, судя по хриплому дыханию, больного или старика.