Особое задание. Записки разведчика. Прыжок в ночь - страница 12

И вдруг страшный треск! Я открываю глаза. Где-то рядом рассыпается дробь немецких автоматов. Николай меня тормошит:

- Кончай ночевать! Сейчас начнется!

Мы устремляемся к дороге. Снова бешеный бег и падение в снег при вспышках ракет.

На насыпи я упал и больно ушиб ногу об рельс. А в это время, как нарочно, вспыхнула ракета и осветила меня.

- Ну вот и все, - пронеслось в голове.

Но тут около меня появился Николай.

- Давай, земляк, чего ты тут разлегся, - поднял он меня и буквально вытащил с дороги, забрав часть груза. ,И когда фашистский пулемет стеганул свинцом по насыпи, мы уже скатились вниз.

Когда я, несколько часов спустя, хотел поблагодарить своего старшего боевого друга и сказал ему что-то вроде того, что я ему обязан жизнью и все такое, он нахмурился и буркнул:

- Пошел-ка ты!..

Ни громких, красивых фраз, ни сантиментов Николай Кепанов не любил. Он был человеком долга и дела. Позднее был и другой случай, когда он снова пришел мне на помощь. Уже была ранняя весна. Еще не стаял снег, когда мы вышли к реке Щаре, шириной вроде нашей Которосли, но очень быстрой. До утра оставалось немного, рядом сильный немецкий гарнизон, а река преградила нам путь: никаких средств для переправы.

- Пойдем вброд! - приказал командир отряда. Мы разделись, свернули одежду и снаряжение в тюки и вошли в ледяную воду. Кому по грудь, кому по шею, а мне, при моем росте, и того выше. На средине реки я скрылся с головой в воде и чуть не потерял свой тюк с рацией и одеждой.

Николай вовремя подхватил меня и резко рванул за собой.

- Эх ты, волжанин, - шутил он потом, - родился на Волге, а тут чуть не захлебнулся.

Во время рейда мы часто встречались с небольшими партизанскими группами, которые шли на боевую операцию или, наоборот, возвращались с задания. Это были очень теплые встречи. Мы быстро знакомились, закуривали, шутили.

- Москвичи есть? Воронежские кто есть? А ярославские? - раздавались голоса.

И если попадались земляки, то уж тут были крепкие объятия, иногда и чарка горилки или спирту, ну и, само собой, расспросы и поручения.

- Землячок дорогой, ты случайно не встречал…- И бывалый партизан глазами, полными надежды, смотрел на своего земляка, и как ему хотелось услышать что-нибудь о родных и близких. Бывало, что он с самого начала войны не имел от них никакой весточки. Однажды во время одной из таких встреч я разговорился с одним из своих земляков. Был он из Костромы, где. я родился и провел свое детство. Бывал он и в Ярославле. Звали его, кажется, Семеном. Высокий, худой, с длинной рыжеватой бородкой, он попросил у меня немного патронов. Делиться боеприпасами строго запрещалось, но я дал ему штук двадцать. Их группе предстояло прорываться через вражеский заслон, а боеприпасов у них было маловато. Он сильно пожал мне руку.

- Спасибо, братишка, авось еще свидимся, я в долгу не останусь. - Затем он расстегнул румынский ранец, порылся и достал какую-то тетрадь, аккуратно вшитую в непромокаемую обложку.

- На, возьми, почитаешь.

Тут же он мне рассказал, что был в плену и что знает теперь «их проклятый язык».

Я возразил ему, сказав, что он не прав. Что на немецком говорили Гете и Шиллер, Бах и Бетховен и что мне этот язык очень нравится. Он усмехнулся:

- Ты мне про Гете и Шиллера не говори, я грамотный. Тебе этот язык в школе учителя преподносили, а мне его в концлагере прикладом да коваными сапогами вдалбливали.

Так попал ко мне дневник майора германской армии Эрвина Фанслау, жизнь которого оборвалась от меткой партизанской пули где-то на зыбких дорогах Полесья. Я долго таскал этот дневник с собой и иногда читал его на привалах, в лесу у костра, в украинских хатенках при свете коптилки, в больших партизанских землянках у раскаленной докрасна печки. Передо мной проходила чужая жизнь во всех ее мельчайших подробностях. Дневник был написан четким, красивым почерком. Автор его был образованным, даже, как мне показалось, обладал некоторыми литературными способностями: многие страницы были написаны ярко, живым языком.

Читая эти записки, я руководствовался не простым любопытством к чьей-то интимной жизни, мне хотелось проникнуть во внутренний мир, в психологию врага. И передо мной вырисовывался не карикатурный «фриц», каких тогда часто изображали на плакатах, не тупой солдафон, а нацистский офицер, убежденный до мозга костей в правоте гитлеровской человеконенавистнической идеологии захвата и порабощения других народов во имя «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее…»