Остановки в пути - страница 16

«Какой он умный», — думал я об отце. У него на все готов ответ, он все знает. А мама нет. Так уж получилось. Иначе и быть не может. Сомневаться в этом я стал, только когда вырос.

Мама Виктора считала, что он умный и одаренный. Его отец считал, что должен сделать все, чтобы у сына было счастливое детство и чтобы он смог наилучшим образом развить свои способности в благоприятном окружении. Я завидовал, когда его наперебой хвалили: мол, и читает бегло, и пишет без ошибок, и задачки как орешки щелкает.

«Ладно, нечего киснуть! — сказал мой отец, когда понял, почему я дуюсь. — Ты умнее его. А если нет, то уж будь добр, постарайся стать умнее».

Первые уроки немецкого нам с Виктором дали близнецы Янкель и Хаим Каханович. Примерно одних лет с нами, они происходили из ультраортодоксальной семьи австрийских евреев, а приглядывать за ними наняли госпожу Зельцман. По временам, когда ей становилось уж совсем невмоготу в просторной, хорошо обставленной квартире семейства Каханович, а близнецы хотели гулять, она брала их за руку и приводила в Бригиттенау. Прохожие изумленно оглядывались на мальчиков в кипах и с пейсами.

Наш дом был для Хаима и Янкеля чем-то вроде таинственного острова, двор — джунглями, в которых ждут опасности и приключения, коридоры — загадочным лабиринтом: хочешь — играй в войну, хочешь — в прятки, хочешь — в путешествия. Янкель и Хаим говорили по-немецки, на иврите и на идише, а скоро выучили и несколько русских слов, которые не стоило произносить при родителях.

Виктор дернул Янкеля за пейсы, а тот укусил его за руку, но они быстро подружились. Хаим научил меня нескольким молитвам: когда он их читал, то смешно раскачивался вперед-назад, как дятел на дереве, выклевывающий жуков-древоточцев. Я молился вместе с ним, коверкая слова и добавляя новые, собственного сочинения: «Шма Исроэль, Адонай, каравай-каравай, элохейну, кого хочешь выбирай». Хаим и Янкель хохотали так, что чуть на пол не попадали.

— Господи, а худые и бледные-то какие! — горячилась мадам Фридман, соболезнующе разглядывая тощих мальчишек.

Она привела их к себе в квартиру и там накормила наваристыми щами со свининой, хорошенько сдобренными сметаной. Хаим и Янкель уписывали трефное за милую душу.

— Ну вот, — с удовлетворением констатировала мадам Фридман, — теперь у них хоть щечки порозовели.

Госпожа Зельцман стала возмущаться:

— Да что это вам в голову взбрело, мадам? Им такое есть нельзя, им религия запрещает. Если сами мы неверующие, это же не значит, что чужие убеждения можно не уважать.

А потом с улыбкой добавила:

— А что же Господь скажет?

— Да ладно вам, — отмахнулась мадам Фридман, — Господь Бог уже не один десяток лет на больничном. А уж когда предстану на Страшном Суде, скажу ему пару ласковых.

— Все знают, что случится на Страшном Суде, — вмешался Булька, который только что вошел в квартиру. — Люди будут судить Господа Бога и решать, оставить Его на посту или обречь на вечное проклятие. Я заранее знаю, как буду голосовать.

Госпожа Зельцман вздохнула и стала втолковывать детям на иврите, чтобы те родителям о «русском супе» не проговорились, а мадам Фридман добавила на идиш:

— Самое главное, не сболтните, какой он вкусный.

Но Господь Бог все-таки обрушил на грешников карающую десницу, потому что у Хаима от непривычной еды начался понос, он струсил и во всем признался родителям. Госпожу Зельцман обругали «шиксой» и с позором уволили. К великому нашему сожалению, Хаима и Янкеля мы с Виктором больше не видели.

В один из долгих вечеров, которые родители проводили за бесконечными разговорами, они так разгорячились, что явно забыли услать нас из комнаты. Семья Виктора была у нас в гостях. С трудом объединяю разрозненные воспоминания в целостную картину. Сначала беседа вращалась вокруг каких-то скучных повседневных проблем. Взрослые сидели на кроватях. Другой мебели у нас в комнате не было. Мы тем временем играли в уголке моими немногочисленными игрушками. Заметив, что взрослые говорят все громче, все раздраженнее, мы побросали игрушки и прислушались.

Как я потом догадался, родители поссорились из-за условия, которое поставили бывшим эмигрантам советские власти. Требовалось подписать заявление, бичующее «империалистическую политику» «оплота мирового сионизма» и живописующее, сколь невыносимо «существование в капиталистическом аду» все честным людям с обостренным чувством справедливости. Далее «возвращенцам» предстояло просить у советского народа прощение за предательство — опрометчивое решение эмигрировать.