Остромов, или Ученик чародея - страница 23

– Что будет? – говорил Михаил Алексеевич. – А я скажу, что будет. Они примутся теперь за своих.

– Ну, сначала-то нас, – хихикнул Золотаревский, в прошлом фельетонист.

– Нет, мы и на это не годимся. Им надо теперь укрепляться, а от нас какая же опасность? Им свои теперь опасней чужих. Термидор.

– До термидора была Вандея.

– За три месяца, кажется?

– Вандея восстала, а мы по углам шипим, – сказал Захаров, режиссер. Он только что приехал со съемок из Одессы и говорил, что будет нечто грандиозное из эпохи пятого года.

– Иногда шипеть-то пострашней…

– Знаете на что похоже? – говорил Михаил Алексеевич. – Это гальванизированный труп, ровно так, ничего больше. Все умерло еще в пятнадцатом году, я очень почувствовал, просто как отчекрыжило. И Александр Александрович говорил, что все умерло в пятнадцатом. А потом этот труп гальванизировали очень сильным током, и он пошел, только мысли у него все мертвые, слова мертвые, и поет он все время о павших борцах, и ставит им памятники. И так он будет ходить еще некоторое время, даже довольно неуязвимый для всяких врагов, потому что мертвому что же станется? Но потом он начнет разлагаться, и тогда все кончится уже совсем. Я не знаю, когда именно, каким током его надо будет бить, но сам он мертвый, и весь язык его будет мертвый, и разложение его будет долго и гнойно. Если бы он павши в землю умер, то еще что-то могло быть, а так он все перезаразит и отравит, и теперь долго ничего не будет…

К нему, впрочем, никто не прислушался, и он замолчал, стыдясь пророчества, мало уместного в застольном разговоре.

– Интересней, как реставрация пойдет, – сказал Беленсон, уже пьяненький. Этот еврей пил как русский, но когда напивался, из него вылезал именно еврей, всем напуганный, криво ухмыляющийся. – Я думаю, у них уж фигура присмотрена. Абы кому не дадут.

– Должен кто-то из-за границы приехать. Но не царской фамилии, а как бы обновленец.

– Нет, не думаю, – решительно сказал поклонник Кякшт, человек, судя по выправке, военный, поклонник-полковник. – Я думаю, сначала Наполеон, кто-то из своих, из маршалов. Буденный – идиот, а то бы годился.

– Я на Троцкого думаю, – заметил Альтер.

– Это уж вы, Альтер, хватили, – с вопросительной интонацией протянул идиот Игорек.

– Вот увидите. Он самый военный, он сейчас в полуопале, они его приберегают в тени для народной любви. Во время войны все был на виду, потом перессорился со всеми, обозвал бюрократией – по какому праву? Что ж он, сам другой? Он такой же и хуже. И когда народу надоест, они вытащат его, как туза из рукава.

– А вы что скажете, масон? – развязно спросил Золотаревский у ломовского знакомца.

– Посудите сами, можно ли предсказывать, – пожал плечами сероглазый. – Если я нечто знаю и скажу, будет одно, если не скажу – совершенно иное. Для чего же мне поддерживать в вас ненужные суеверия? Про нас больше врут, чем про покойного императора.

Ломов перекрестился, он был монархист.

– Но в общих-то чертах? – не отставал Золотаревский.

– В общих чертах дело, начатое вами позавчера, завершится благополучно, – сухо сказал масон.

– Но я не начинал вчера никакого дела! – развязно крикнул бывший журналист.

– Как угодно, – кивнул масон. Золотаревский смешался.

– То есть я начал роман… – пролепетал он.

– Как угодно, – еще суше повторил масон. – Я, господа, не представился. Меня зовут Борис Васильевич Остромов.

– Про-све-щеннейший человек! – Ломов поднял кривой палец. У него было что-то с костями: горб, неестественно длинные пальцы, огромные ступни. Уродство не обозлило его: он всегда кем-нибудь восторгался.

– Я о вас слышал, кажется, – сказал Михаил Алексеевич в наступившей паузе.

– Слышали обо мне многие, – с достоинством кивнул сероглазый, – видели единицы, а понял услышанное едва ли десятый. Вас же я приветствую и с удовольствием слушаю, но будущее – не наше дело. Мы не все еще поняли в настоящем, и для этого понимания я намерен собрать кружок.

– Теперь опасно, – буркнул кто-то.

– Уверяю вас, не опасней, чем это собрание. Мне вообще кажется, что путь сейчас один – если вовне пойти некуда, надо глубже в себя; или, если в себе наскучит, освоить ступенчатую экстериоризацию по методу Сведенборга.